Вернулся он с узкой белой коробкой, которую поставил на стол передо мной и открыл.
– Простите, но это все, что мне удалось найти. – Он говорил по-английски с сильным акцентом, сбивался, путался в словах. В коробке оказалась толстая папка, в которой лежали стопки документов, касающихся моей бабушки; все – на шведском.
Увидев такое нежданное сокровище, я от радости лишилась дара речи. Я-то надеялась в лучшем случае на страничку с записью о ее временном присутствии в стране. Потянувшись к архивисту, я порывисто обняла его, напугав этим до смерти.
– Вы даже не представляете, как много это для меня значит!
Он попятился, широко раскрыв глаза от удивления.
– Рад помочь, – сказал он, оказавшись на безопасном расстоянии, и продолжал пятиться, пока не выбрался из комнаты.
Позже мы с Эриком разложили копии этих документов на кухонном столе, и он помог мне перевести основное. Все бумаги оказались собранными Интерполом свидетельствами бабушкиной жизни во время войны, найденными международной полицией. Перевод получался топорный, но я почти слышала, как бабушка произносит эти слова. В документах было отмечено, что разговоры шли на немецком. Знала ли она и правда основы немецкого языка – или речь на самом деле шла об идише? Я ни разу не слышала от нее ни слова на немецком, и немудрено: она не стала бы говорить на этом языке, языке тех людей. Нет, скорее всего, это был дайчмериш, приукрашенная версия идиша, над которой мы насмехались в детстве, а Грегор фон Реццори в своей книге «Воспоминания антисемита» называл такой язык иддлинг. Именно благодаря дайчмеришу я получила возможность общаться с Золтаном в Венгрии.
Оказалось, бабушка была одной из двухсот венгерских женщин, которых отобрали как квалифицированных рабочих, вывезли из Освенцима и отправили на различные заводы по производству боеприпасов для нацистской армии, разбросанные по всей Германии. Тогда я предположила, что им сообщили: это – работа на благо вражеского фронта. Позднее онлайн-исследование выведет меня на информацию о памятнике, установленном этим женщинам в маленьком немецком городке, где они работали, на месте производившего оружие завода. Этот монумент стал данью уважения тем, кого с особой жестокостью заставили изготавливать инструменты для их собственного уничтожения. Я попыталась представить бабушку на производстве автоматов, бомб или гранат. Она могла взбить белок для меренги в облако, колыхавшееся над миской, но работали ли ее пальцы с холодным металлом? Почернели ли они от пороха? Я не могла вообразить этого, как ни старалась.
Все это казалось нереальным. Вот они, бумаги – осязаемые, неоспоримые свидетельства, – но поверить им невозможно. Я никак не могла выстроить мостик между своим опытом взросления в бабушкином доме и этим пугающим воспоминанием о войне. Сколько бы я ни пыталась, мне не удавалось увидеть связь между ней и историей нашей общины. Бабушка выглядела на снимках такой современной и независимой. Выздоровев, она усердно работала в Швеции. Когда ее отправили на юг собирать за мизерную зарплату фрукты, она быстро отделилась от остальных беженцев и стала модисткой в Гутенберге (на шведском ее называли sömmerska). Я читала об этом и думала о лете: подходящая параллель, поскольку мои воспоминания о бабушке были неразрывно связаны с розами, солнцепеком и кормом для птиц.
В записях о ее жизни в Швеции было много названий и дат, записанных карандашом на пожелтевшей бумаге. Разобрать их было непросто, зато вместе они давали детальную картину ее путешествия по стране. Я попросила Эрика показать мне эти места на карте. Его палец беспорядочно метался из одной области в другую – север, юг, восток, запад, туда, обратно. Другим пальцем он вел по описанию этого маршрута в хронологическом порядке.
– Почему она столько раз переезжала? – удивилась я, но Эрик был удивлен не меньше и мог только предположить, что беженцев переводили из города в город в зависимости от того, где и сколько для них было места.
Я понимала: посетить все точки на этой карте не успеть. До некоторых нужно было ехать целый день. Но на следующее утро Эрик, с которым мы это даже не обсуждали, отпросился с работы, сказавшись больным, взял напрокат блестящий серый «вольво» – и повез меня в Озерный край в центре страны, спа-отели и курорты которого, обычно служащие местом отдыха высшему обществу, во время войны временно преобразовали в лагеря для беженцев.
Шведский Озерный край – это пустые грязные дороги, усыпанные галькой, и бесконечные ряды высоких хилых сосен с голыми стволами цвета какао-порошка. Мы ехали вперед, оставляя позади все новые озера, переливавшиеся холодной чистой голубизной под бледным в сравнении с ними небом. Лока-Брунн, знаменитый старый курортный город, вернувший себе былую славу, встретил нас гробовой тишиной. Двери в дома были распахнуты, но изнутри не доносилось ни звука. Все здания поселения служили своего рода музеями, рассказывающими о роли города в годы Второй мировой войны, но, хотя они и были официально открыты для посетителей, ни их, ни сотрудников мы не нашли, сколько ни заглядывали в комнаты.
По следующему адресу оказался огромный старый замок, по которому мы прогулялись, тот самый, где жили беженцы и возле которого сфотографировались бабушка и ее подруга. Мы нашли и элегантную веранду, и стенку, куда забралась для снимка Эдит, одной рукой держась за опору и всем телом наклонившись назад, будто раскачиваясь, чтобы спрыгнуть на лужайку внизу. Бабушка стояла рядом: спина прямая, голова чуть склонена вбок, улыбка – обязательный атрибут позирования. Так она выглядела намного старше, чем была, старше всех, кого я знала, такой старой, что я даже подумала: этой улыбке не место на лице живого человека, столько в ней неземной мучительной грусти.
Теперь дом, возле которого она стояла и улыбалась в камеру, был закрыт и нуждался в ремонте. В этом городе жили в основном пожилые люди, и Эрик подошел к женщине, сидевшей на своем крыльце в кресле-качалке. Он попытался показать ей наши фотографии и спросил на шведском, известно ли ей что-то о роли этого города после войны.
Женщина была старше моей бабушки, казалась дряхлой и глухой, но после нескольких мучительных попыток поняла, о чем ее спрашивают. И медленно, будто ей приходилось с трудом вспоминать каждое слово, начала рассказывать, как она только что вышла замуж, когда сюда прислали беженцев – тут она указала на дикий заросший луг, в который упиралась улица.
– Они заперли их там. Хотели убедиться, что среди них нет больных. Вокруг лагеря шел забор из колючей проволоки. Помню, как смотрела на них через ячейки, но никогда не говорила – а они не говорили с нами. Спустя год или около того они исчезли: перевезли куда-то еще.
«Их лишили свободы и здесь», – вдруг поняла я, и это осознание для меня было как удар, будто в животе возникла целая груда камней. Подступали слезы, но я не хотела, чтобы Эрик видел меня и принял эту ношу, – поэтому отвернулась и быстро пошла к заросшему лугу, словно хотела его рассмотреть поближе. В конце улицы, под колючими ветвями кустов и толстыми лозами винограда, я заметила остатки проволочного забора, которые переплелись с растительностью. Прикосновение к одному из этих металлических щупалец, перекрученных временем и погодой, вызвало в памяти похожий момент много лет назад, когда такой же шип вонзился в мою ладонь – и на короткое мгновение мне захотелось вонзить его себе под ребра, лишь бы только почувствовать боль сильнее, чем от этой всепоглощающей печали.
