Память о ней сформировала во мне истинную независимость, ту, благодаря которой остаешься свободным даже за самым высоким забором, потому что разум – это череда дверей, открывающихся наружу.
…
Возможно, я могла бы вернуться домой уже тогда, удовольствовавшись результатами этого расследования. Возможно, не купи я обратные билеты с вылетом из Берлина, я решила бы пропустить финальный этап путешествия. Однако, видимо, в глубине души мне было ясно: я должна ступить на немецкую землю, это часть процесса обретения моего наследия. Поездка туда позволяла не только пройти по бабушкиным следам, но и встретиться с черной дырой в моем собственном сознании, с огромным узлом боли и страха, рожденных из ассоциаций, которые исходили от слова «немецкий».
Эрик проводил меня в аэропорт. Он едва не плакал, когда пришла пора расставаться, и я внезапно почувствовала укол вины за то, что воспользовалась его гостеприимством. В какой-то момент у него сложилась со мной эмоциональная связь, но я-то ничего подобного не чувствовала и не заметила, как это произошло. Впрочем, это говорило больше обо мне, чем об Эрике: я все еще не позволяла себе романтических привязанностей.
– Я боюсь, что никогда больше тебя не увижу, – прошептал Эрик.
– Через несколько месяцев ты приедешь в Стэнфорд, и все девчонки придут в восторг от твоего скандинавского шарма, – отшутилась я. – И поверь, ты настолько будешь потрясен выбором, что обо мне и не вспомнишь.
Его это задело, и я мысленно отругала себя. Надо было просто сказать ему правду: я вряд ли заслуживаю такого искреннего мужчины, у которого нет постоянно тянущего на дно груза травм, а есть открытое любым вариантам будущее, в котором я стану просто неприятным балластом. У меня сын, я привязана к определенному судом месту проживания. Впустить Эрика в эту жизнь – значит запереть его в моей тюрьме, как физически, так и психологически. Поэтому я позволила ему верить, будто долгие отношения с ним меня не интересуют. Тогда я сказала это уверенно, но сейчас, оглядываясь назад, понимаю: вряд ли я вообще соображала, что чувствую. Я столько раз мешала порывам собственного сердца, что оно превратилось в задыхающийся бескровный комок.
Мои тогдашние романтические увлечения как на подбор являли собой заигрывания с психологией, танцы вокруг барьеров и табу, исследование темного, запретного, постыдного. Когда самолет оторвался от земли, я вспомнила, как год или около того назад ходила на свидание с мужчиной по имени Отто, работавшим на кассе в моем любимом книжном. Он был американцем немецкого происхождения, высоким, широкоплечим, с прямым носом, с улыбкой, которая делала его челюсть просто невообразимо широкой. Наша встреча закончилась у подножия моста в Вильямсбурге: мы притворялись, будто на календаре – 1939 год, а я – еврейская девочка, которую он нашел на улице.
Потом нам обоим было стыдно за это: Отто – за то, что его так занесло, мне – за то, что все это казалось правдой.
Мы больше ни разу не виделись. Я старалась не заходить в тот книжный. Но чего я искала в ту ночь? На понимание ушли годы.
Помню, когда я училась в колледже Сары Лоуренс, мы познакомились с молодой женщиной, работавшей «госпожой» в манхэттенском БДСМ-клубе. Она рассказала, что к ней часто приходят «раввины»-евреи – и просят ее переодеться в нацистскую форму и наказать их.
– Не все, кто носит бороды, раввины! – возразила я, но история осталась со мной, и я довольно долго ее обдумывала. Были ли в Вильямсбурге мужчины, выросшие в семьях жертв холокоста и считавшие необходимым надеть на кого-то маску унаследованного от предков врага и испытать боль, пережитую их родителями и дедами? Скрывалась ли за этим позывом только вина выжившего – или нечто более темное и эротичное? И самое главное, мучилась ли и я той же потребностью?
Я никогда не пыталась сформулировать для себя стремление к боли, но заметила, насколько привлекало меня ощущение власти – как в себе, так и в других. Нечто внутри меня требовало палки и возможности одолеть того, кто ее держит. Конечно, ответ мог оказаться проще: в детстве меня постоянно контролировали и подавляли, а таким образом я смогла бы пережить этот опыт, но уже с другим исходом. И все же у меня было некое искушение в перспективе отказаться от своей власти – ради шанса снова получить ее. Ведь, вернув контроль, я забрала бы и жизненную силу врага, который пытался меня подчинить: проиграв, он как бы передал бы мне все свое могущество.
…
Я сошла с самолета в Вене и отправилась на Главный вокзал, где купила билет до Мюнхена с открытой датой. Напротив меня в поезде оказался симпатичный светловолосый голубоглазый молодой человек по имени Мартин. Все время нашей беседы он думал, что я говорю с ним на немецком, хотя это был идиш, а услышав незнакомые слова, предположил, что это просто странный горный диалект. Пришлось объяснить ему: я американка, но мои дедушка и бабушка все еще говорят на этом старом диалекте. В какой-то момент я невзначай спросила, есть ли в Австрии антисемиты.
– Тут? – Он удивленно распахнул глаза. – Конечно, нет! Здесь их никогда не было. Ты перепутала нас с немцами.
Искреннее убеждение в его голосе показывало: сам он своим словам верит.
Мартин жил в Зальцбурге. Я тут же вспомнила живые истории об этом городе, рассказанные Грегором фон Реццори в монументальном романе «Воспоминания антисемита». Ни одна книга не произвела на меня настолько же сильного впечатления, сравнимого с ударом по голове, и я решила на один вечер остановиться в Зальцбурге. В ту ночь город выглядел как безумная смесь выпивки и живой музыки. Там проходил какой-то фестиваль, движение на улицах было перекрыто, возле барных столов толпились шумные мужчины в ледерхозе, национальных кожаных комбинезонах, а официантки в национальных же платьях-дирндлях метали на эти столы полные пивных кружек подносы. Раскрасневшиеся люди прекрасно проводили время, танцевали на площадях, громко смеялись и хлопали друг друга по спине. Я унылой тенью пробиралась сквозь толпу, чувствуя на плечах необъяснимый груз. Радость вокруг наводила на меня тоску.
В голове звучал незабываемый голос героя романа фон Реццори: «Летом 1937 года Зальцбург был кошмарен: его наводнили евреи. Но ужасней всего были беженцы из Германии: их “мерседесы” ломились от багажа, но эти люди вели себя так, будто стали жертвами жестокого преследования, а потому имели право сотнями собираться в кафе “Моцарт”, критиковать все и вся, получать желаемое быстрее и дешевле, чем все остальные, а то и бесплатно. В их речи звучала та присущая берлинцам заносчивость, которая так действует на нервы любому, кто вырос в Австрии, и мой острый слух легко различал за ней отголоски еврейского сленга… Я уничтожил бы их всех».
«Можешь радоваться, – горько подумала я, пытаясь протиснуться сквозь шумную группу мужчин в национальных костюмах. – Евреев больше нет». Мне казалось – каждый здесь мог бы быть героем «Воспоминаний антисемита». Если я и вынесла что-то из этой книги, так то, что антисемитизм как паразит, проникающий внутрь даже лучших из людей; вопрос заключался не в том, удастся ли ему это, а в том, насколько глубоко он заберется, оставляя за собой след из гнили.
