– Да?
– Ты в порядке? А Исаак?
– Да, конечно. Почему ты спрашиваешь?
– Кто-то пустил слух, что ты покончила с собой. Я испугался.
– Чушь какая-то. Нет, мы в порядке. Едем на пляж. Только повесив трубку, я заметила на экране множество оповещений – и, проверив социальные сети, поняла: слух и правда стремительно распространялся по знакомым. Друзья в Facebook отмечали меня в постах с заголовком «Домашнее насилие или суицид?» и «Неужели жить и правда так сложно?».
Я выложила в Twitter совместное фото с сыном и подписала: «Отдыхаем на пляже! Простите, что развеиваю слухи».
Уже спрятав телефон и бросив прощальный взгляд на великолепный сверкающий океан, я задумалась об иронии случившегося. Почему кому-то могло прийти в голову, что я впала в отчаяние сейчас, когда позади остались страшные годы, проведенные в попытках понять себя, а моя жизнь наконец начала ощущаться как реальная? Я ушла из общины – оно того стоило, и ничто не доказывало этот постулат лучше, чем проказничавший на пляже Исаак. Но этим летом случилось и кое-что еще, и это был для меня огромный прогресс. Я напиталась историей, я больше не была призраком, то и дело рискующим упасть в забвение.
…
В сентябре приехали Маркус и его мать. К тому моменту, как мы встретились, Исаак уже пошел во второй класс, а листья на деревьях начали съеживаться. Погода стояла великолепная: ясное небо, прекрасные безоблачные закаты. Заходящее за горизонт солнце напоминало новогодний шар на Таймс-сквер в Нью-Йорке. Толпы отдыхающих вернулись в город ко Дню труда, и вечерами мы плавали на лодке по пустынному озеру или шуршали опавшими листьями, исследуя живописные деревеньки Новой Англии.
Я отвезла Маркуса и его мать на Манхэттен, чтобы показать ей город. Ада впервые приехала в США и впервые же путешествовала без мужа.
Мы прогулялись по Центральному парку, попробовали итальянское мороженое в тени Флэтайрон-Билдинг и с трудом избежали столкновения с водителем грузовика в Ист-Виллидж. Проехали по Вильямсбургскому мосту – и я предложила заглянуть в мою старую общину. Был Суккот, так что улицы пустовали, зато на хасидов можно было полюбоваться во всей красе. Проезжая мимо дворов, я указывала на небольшие деревянные шалаши на террасах и возле запасных выходов: этот праздник совпадает с древним библейским праздником урожая, а шалаши напоминают о временах, когда евреи вынуждены были спать в самодельных хижинах.
Ада с удивлением разглядывала город за окном. Мы миновали сдвоенный «браунстоун», в котором я выросла. Дом выглядел тихим и неприступным: шторы плотно задернуты, тяжелые металлические двери заперты. На крыльце соседнего дома в тени навеса сидела женщина, которая уставилась на меня, когда мы проезжали мимо. Я наклонила голову, чтобы меня не узнали. На светофоре мы остановились – и заметили на углу семью хасидов: девочки ворковали что-то племянницам и племянникам в колясках, молодая пара скромно замерла, держась друг от друга на расстоянии положенных полутора метров.
– Не могу представить тебя здесь, – сказал Маркус. – Смотрю на тебя, потом на них, и у меня просто не складывается.
«И я уже не могу, – подумала я. – Все это больше не ощущается моим прошлым, особенно вблизи. Моя жизнь теперь слишком другая, она не вписывается в эту историю. Но если это не мое прошлое, что тогда мое?»
Я направила машину вниз по Кент-авеню и припарковалась у кромки воды. Мы спустились к небольшому пляжу, с которого открывалась панорама Манхэттена. Мы с Маркусом встали на фоне этого сияющего великолепия, чтобы сделать снимок. Ада неуклюже управлялась с громоздкой камерой, пытаясь понять, как ею пользоваться, я застыла с терпеливой улыбкой на лице. В тот миг, когда вспышка наконец сработала, Маркус неожиданно наклонился и поцеловал меня в губы. Позже, за обедом из морепродуктов в уличном кабаке, я посмотрела на получившийся снимок на экране камеры – и удивилась тому, что удивление и смущение, которые я испытывала в тот момент, совершенно не отразились на картинке.
Ночью мы перекатились к центру кровати, цепляясь друг за друга, словно в попытке избежать падения. Маркус, человек, который никогда не мог спать в одной постели с кем-то, и я, когда-то лежавшая без сна рядом с Эриком, пока его рука покоилась на моей груди.
– Удивительно, как мы хорошо друг другу подходим, – прошептал Маркус. Я и правда ощущала себя причудливым ключом, который нашел наконец подходящий замóк.
В воскресенье мы поехали на фермерский рынок.
– Как это возможно? – удивлялся Маркус, пока за окном разворачивались потрясающие виды, к которым я уже успела привыкнуть. – Тут все как на открытках! Даже фотошопить не надо…
Ада пришла в совершенный восторг, когда мы добрались до рынка. Собравшиеся в беседке музыканты играли что-то в стиле блюграсс, покупатели слонялись кругом под осенним солнцем.
– Как в кино! – прошептала Ада с удивлением.
Мы то и дело натыкались на людей, которых я знала, и я постепенно представляла их Маркусу и его матери. Подошли мои друзья Дэн и Дебби, адвокаты из Нью-Йорк-Сити, оба – евреи, потом – Анита и Харви (тоже евреи). Когда мы вернулись к машине, нагруженные свежими помидорами, сыром и вареньем, Ада вдруг побледнела и сразу стала выглядеть уставшей и отрешенной.
– Что случилось? – спросила я ее по-немецки, но не смогла разобрать смазанный ответ и обратилась к Маркусу: – Спроси, в чем дело.
Он повернулся к матери, обменялся с ней несколькими быстрыми фразами на немецком.
– Она никогда раньше не встречала настоящих евреев, – перевел он для меня. – И ее это потрясло… точнее, она чувствует вину.
Говорил он, как и всегда, нейтрально, почти весело.
– Вину? Но за что? – удивленно переспросила я.
– За то, что натворил ее отец. Она впервые встретила живых людей, которые пострадали от его преследований. Думаю, это ее ранило.
– Но я тоже еврейка! И когда мы встретились, это ее не шокировало.
– Верно. Думаю, она только начала осознавать, что все это значит, понимаешь? Она никогда не сталкивалась с этим – не было возможности.
Позже, когда мы уже сидели в моей гостиной, Ада вспоминала об отце, о том, как тот бил ее старшего брата, когда тот вернулся домой и рассказал про фильм о холокосте, который ему показал учитель. К тому отец пришел домой и угрожал расправиться с ним, если тот еще раз поставит такой фильм в классе.
– Мне все равно, что сделали ваши родители, – сказала я. – Я хочу жить настоящим. Хочу, чтобы в моей жизни было много любви, понимания и прощения. И не хочу застревать во всей этой устаревшей вражде и предубеждениях, в которых выросла. Хочу оставить все это в прошлом.
– Возможно, тебе это дастся проще, – заметила Ада. – Так могут рассуждать только те, кто прощает. А виноватые не могут просто сказать, что хотели бы оставить все в прошлом.
В тот вечер я отвезла их в аэропорт в каком-то оцепенении. Я не могла представить, что почувствую, когда Маркус уедет. На стойке сдачи багажа он повернулся ко мне и сказал:
