Когда работы не было, я сидела в кафе на оживленных улицах и наблюдала, так сказать, за природой. Постепенно я начала замечать ряд качеств, отличавших горожан; в прошлый раз я толкалась среди туристов вокруг достопримечательностей, и обратить на это внимание у меня не было возможности. Раз за разом я убеждалась: Берлин не похож на Нью-Йорк, Париж или Рим, он будто отказался участвовать в бесконечной гонке за деньгами или статусом – или это просто не бросалось в глаза из-за того, как люди одевались и как вели себя друг с другом.
Я ходила по городу кругами, перекрывая один маршрут другим, выписывала зигзаги, пытаясь в этот раз расшифровать его сложную карту, силясь понять, как этот город удалось разделить на такие непохожие округа, не соединенные даже маршрутами общественного транспорта. На какой бы трамвай я ни села, он останавливался на границе старого Берлина; если мне нужно было двигаться дальше, приходилось пересаживаться. И все же, гуляя по зеленому Шарлоттенбургу, по изрисованному граффити Фридрихсхайну, по прочим районам, в каждом из которых царила своя уникальная атмосфера и сложилось свое сообщество, китс
[51], я начала замечать одну весьма приятную деталь, общую для всех частей города: книжные магазины. Казалось, они были на каждом углу: куда бы я ни свернула, на моем пути тут же оказывалась уставленная книгами витрина, а рекламные стойки снаружи зазывали дешево купить подержанные тома. Одни магазины специализировались на конкретных жанрах, другие торговали литературой на иностранных языках. Даже в кофейне, где вся съемочная группа завтракала по утрам, была отдельная комната, в которой за один евро можно было купить подержанную книгу.
Берлин казался мне каким-то затерянным раем именно за счет сочетания этих двух факторов: деньги, похоже, не были тут главной движущей силой, зато книги оказались повсеместной страстью, и в свете этого так легко было на мгновение забыть о моем прошлом визите сюда, представить, будто можно закрыть глаза на историю, которая сопровождала каждую минуту в Германии. Вокруг меня были разные люди, они говорили на разных языках, и я решила в конце концов, что Берлин не похож на другие города этой страны. Я знала тогда и знаю сейчас: невозможно познакомиться с городом за неделю, месяц, год или даже десятилетие. С тех пор я сделала еще множество удивительных открытий, словно снимала кожуру Берлина слой за слоем. Возможно, этот процесс растянется для меня еще на годы, но прежде мне важно объяснить: эти два откровения, верны они или нет, впервые привели меня к осознанию, что в мире, возможно, есть место, где система ценностей может показаться привлекательной даже кому-то вроде меня, человеку, уже привыкшему везде чувствовать себя потерянным и лишенным корней, как мне и предсказывали. Эта моя теория вскоре нашла подтверждение в людях, с которыми мы встречались на съемках: у каждого была своя история побега и обретения себя. Вскоре стало очевидно – те, кого я принимала за берлинцев, на самом деле были родом откуда-то еще, причем возможности вернуться туда или к своим истокам у них почти никогда не было. Я познакомилась с теми, кто бежал от политического и религиозного гнета, но были среди наших героев и те, кому выпало испытать трудности и осуждение в маленьких городках, токсичных отношениях, контролирующих семьях. Преследования, дискриминация, бедность, война, диктатура, секты – выберите что угодно, от чего когда-либо бежал человек, и в Берлине вы найдете множество представителей каждой категории. Так рождалась уникальная солидарность самых разных людей. Здесь не нужно было отвечать на вопросы о себе или предоставлять какую-то дополнительную информацию – тебя просто принимали в сообщество таких же беглецов. Впервые в жизни я не чувствовала себя странной только из-за происхождения: это было просто нечто, оставшееся в прошлом, а значение имело только то, что есть здесь и сейчас. В Америке я чувствовала себя единственным человеком с такой проблемой, а в Берлине встретила людей, для которых она была чем-то совершенно естественным и широко распространенным.
Однако я все еще оставалась прикованной к Америке – до того момента, как подрастет Исаак. С продвижением работы и приближением даты отъезда я сильнее чувствовала печаль и тоску. И повторяла себе, что буду чаще бывать в Берлине, что он станет для меня убежищем, приезд в которое я буду предвкушать и заранее планировать. Но на самом деле чем сильнее я влюблялась в город, тем больше боялась разочарования, которое постигнет меня дома; подогревая эту страсть, я только усложняла себе жизнь без нее.
В последний вечер перед отъездом на праздничном ужине я поделилась своими переживаниями с новым знакомым по имени Беньямин, который тоже оставил хасидскую общину, но в Израиле, и бежал в Берлин пять лет назад в надежде обрести себя. Он казался счастливым и довольным настолько, насколько я не могла себе даже вообразить.
– Так почему ты не получишь немецкий паспорт? Все мои знакомые евреи в Берлине сделали себе такие, на основании происхождения. Разве у тебя в семье не было немцев? И для сына тоже сделай паспорт. Никогда не знаешь, вдруг понадобится.
Его слова пролились в мой разум, как лучи света, наполняя тело мучительным теплом. Ощущение было такое, будто внутри меня ожил старый нерв: я вспомнила генеалогическое древо и письмо от дяди, которое открыла и отложила, поскольку немецкие корни никак не могли помочь мне, четырнадцатилетней, найти принятие и почувствовать себя частью мира, который взамен предъявлял ко мне неисполнимые требования. В тот момент я не думала, что получу немецкий паспорт и перееду за границу. Нет, все было проще: это был проект, который мог принести в мою жизнь смысл и связь с реальностью.
Тот перелет был худшим на моей памяти. Казалось, каждая клеточка моего тела кричит в знак протеста против необходимости двигаться в нужном направлении. Тогда я еще не знала, что это будет мое последнее путешествие на запад.
…
В сентябре работа над фильмом продолжилась уже в Нью-Йорке, но в свободное время я начала изучать немецкий с репетитором, которого нашла на сайте объявлений «Крейгслист». Им стал Мартин, молодой джазовый музыкант из баварской глубинки: копна очень светлых, почти белых волос, мальчишеское лицо. Мы встречались два-три раза в неделю, иногда – в Бруклине, где он жил, а иногда – в нашем саду, который теперь медленно и аккуратно заполнялся золотыми красками осени. Мартин помог мне настроить несколько немецких радиоканалов: в те дни B5 Aktuell, местная радиостанция, которую он слушал дома, постоянно играла у меня фоном. Так я выучила названия шоссе, перекрестков и городов в том регионе – просто постоянно слушала сообщения о пробках и прогноз погоды на повторе, пока занималась домашними делами. Но больше всего меня увлекали передачи о литературе. Теперь я могла слушать книги, которые читали в аудиотеатре Hörspiele, бесконечные интервью с писателями, живые чтения и горячие споры литературных критиков. Мое представление о том, как это – быть немцем, становилось все более сложным. Сначала я встретилась с Маркусом и его матерью, теперь – с Мартином, моим учителем, скромным, чувствительным и интеллигентным юношей, который всеми силами пытался превратить мой идиш в хохдойч, литературный немецкий, хотя к такому испытанию его никто никогда не готовил. Я вспомнила и совет берлинского знакомого, полученный в вечер перед отъездом, – и нашла тот старый конверт, который больше десяти лет назад уверенно отложила в сторону. Теперь я внимательно, как впервые, изучила его содержимое: речь шла не только о получении паспорта. Это было предательство своей общины, семьи, бабушки и дедушки – не только в физическом, но и в духовном смысле.
