– Я боюсь, что ты выйдешь замуж и про меня забудешь.
– В таком случае – обещаю, что никогда не выйду замуж, и обещаю никогда тебя не забывать, – тут же уверенно ответила я.
Потом я в полушутку спросила его, как он отнесся бы к возможности жить со мной за границей – просто в качестве эксперимента, – и объяснила ему, какое впечатление произвел на меня Берлин. Исаак посмотрел на меня с улыбкой:
– Мне кажется, мам, мы почти готовы к новому приключению.
– Что ж, посмотрим, как папа к этому отнесется, – удивленно пролепетала я.
Ни тогда, ни за пару лет до того я не могла предположить, что Эли вскоре услышит от Исаака об этом разговоре – и обратится ко мне.
– Ты хочешь уехать за границу? – буднично спросил он.
– Ну да, хотела бы. Думаю, для Исаака это тоже отличная возможность. Но решать тебе.
То, что произошло дальше, в каком-то смысле от меня не зависело: идея так глубоко укоренилась в мозгу Исаака, что он все рассказывал и рассказывал отцу о перспективах, пока тот однажды просто не сказал мне:
– Ну и поезжай.
Конечно, все было не так просто: нас ждали тонны документов, которые предстояло подписать. Я подозревала, что в какой-то момент этого процесса Эли передумает, и, признаюсь, никогда не воспринимала эту идею слишком серьезно – по крайней мере, не позволяла себе надеяться, пока его подпись не появилась на последнем судебном решении. Тогда-то я и осознала в полной мере: я свободна. На этот раз – по-настоящему. После всех этих лет, всех этих битв Эли наконец дал мне свободу.
Теперь мечта обернулась реальной возможностью, но хватит ли у меня смелости ею воспользоваться? Ведь речь идет о Германии. Нам с Ричардом хватало пары бокалов красного, чтобы начать бесконечно шутить про немцев: репертуар в моем случае пополнялся в путешествиях, а в его – на художественных выставках. Годами я думала о Германии в рамках клише – как из-за культуры, которой была окружена, так и из-за присущей мне привычки превращать страшное в смешное. Но в целом я уже научилась смотреть глубже верхних слоев собственного страха – и теперь попыталась отбросить предвзятые суждения и увидеть Берлин таким, каков он на самом деле. А у него было много преимуществ, которые признавал даже Ричард: там все было дешево, кипела жизнь, и жизнь эта была интернациональной. К тому же в Берлине хватало либерально настроенных американцев, особенно ньюйоркцев. Мы с Ричардом, как и все наши знакомые с малейшими творческими наклонностями, романтизировали Париж 1920-х годов и роль, которую он сыграл тогда в развитии литературы и искусства. Теперь у нас зарождалось осознание, что Берлин стал таким же – или был таким всегда: этакая вечная панацея, волшебное королевство без ограничений, где все и вся процветает. Историческое наследие города хорошо совпадало с узором моей судьбы, и я верила – возможно, вопреки разуму, – что, поселившись там, смогу в полной мере прочувствовать это как вибрацию в теле, способную смягчить тревогу, как некое кармическое утешение.
Во время своего последнего визита я завела в Берлине достаточно друзей, чтобы понимать: с переездом я, скорее всего, справлюсь. Им я разослала по электронной почте письма с конкретными вопросами, касавшимися технической стороны переселения, а потом, на основании полученных ответов, составила списки того, что отправлялось в доставку, что необходимо было приобрести, что требовало регистрации или отдельного заявления и в каком порядке. Больше всего я боялась бюрократии, но, помимо нее, в голову мне вполне ожидаемо пришел и еще один вопрос, который – я прекрасно это понимала – необходимо было задать. Я попросила своих еврейских знакомых из Берлина дать мне советы относительно темы неудобной и весьма деликатной: как еврею вести себя в Берлине? Все ответы были очень осторожны, но на их основании я смогла сделать вывод: если у тебя американский паспорт и ты не ведешь себя как еврей, проблем не будет. Действительно, на еврея могли напасть на улице или в метро, но только если он говорил на иврите или носил кипу, а я-то точно не буду этого делать. Пока ты не выглядишь евреем и не говоришь как еврей, писали мои респонденты с интонацией, в которой угадывались стыд и неловкость, все будет хорошо. То же касалось и моего сына. Я поговорила с Исааком, тактично объяснив ему: мы направляемся в новую среду, где у нетолерантных людей больше возможностей, но это нормально; мир – сложное место, однако это не значит, что нужно жить в страхе, достаточно просто знать, как вести себя и решать проблемы. Все это было призвано передать следующую мысль: возможно, лучше не упоминать о своем еврейском происхождении среди людей, с которыми он недавно знаком и которым пока не доверяет. Конечно, ничего плохого не случится, но лучше обезопасить себя. Исаак все это время учился в школе, где с гордостью делился еврейскими обычаями и историями с одноклассниками, поэтому для него это означало перемены более серьезные, чем можно было подумать. Он еще был слишком юн, чтобы замечать ядовитые ремарки о евреях и об их деньгах, которые я слышала в городе; антисемитизм в Новой Англии проявлялся не слишком ярко. Поэтому я чувствовала себя немного виноватой, давая сыну этот повод для страха, – и при этом не могла не вспомнить страшные сказки, которые мне рассказывали в детстве, истории о людях, только и ждущих, когда я выйду за невидимые пределы нашей общины в соседний квартал, чтобы немедленно разорвать меня на части. В каком-то смысле безумием было переезжать в мир, где опасно просто быть теми, кто мы есть, когда сейчас наше положение в этом плане оставалось довольно комфортным. Да, ядовитые комментарии раздражали, но никоим образом не влияли на физическое благополучие. Однако сегодня я задаюсь вопросом, не сознательно ли предпочла открытый антисемитизм его более завуалированным проявлениям, ведь сложно разобраться с проблемой, которой не видно.
За несколько недель до запланированного отъезда я столкнулась в местной булочной со своим другом-геем Джонатаном, тоже евреем, перебравшимся из Нью-Йорка в сельский покой Новой Англии, и сообщила ему, что уезжаю. Это известие, к моему удивлению, шокировало его.
– Как ты, еврейка, можешь туда ехать? Я просто не понимаю… Думаешь, сможешь быть там счастливой?
– А ты о чем думал, когда переехал сюда с мужем десять лет назад? Неужели ждал, что местные строгие протестанты примут тебя с распростертыми объятиями, как местную диковинку?
– Туше, – согласился он. – Похоже, люди вроде нас с тобой расцветают во время испытаний.
Пока Джонатан шел к машине, нагруженный кофе и пончиками, я провожала его взглядом. Приехав в свое время сюда, он с адскими мучениями завоевывал принятие местного сообщества, и я знала об этом. И хотя он постепенно сумел влиться в социум, я гадала: понимает ли он, что у принятия есть границы, и волнуют ли они его? Возможно, незнание или, скорее, умение игнорировать это знание – тоже дар. Но я решила, что поступлю иначе. Я намеревалась полностью прочувствовать, каково это – быть чужим, приехать в место, населенное такими же чужаками, и извлечь максимум опыта из этого отчуждения.
Найти квартиру в Берлине оказалось сложнее, чем я ожидала; еще сложнее это было сделать, находясь так далеко и располагая только возможностями интернета, поэтому, когда на «Крейгслист» появилось объявление о сдаче 3,5 Zimmer Altbau mit Balkon (3,5 комнаты с балконом в старом доме), я немедленно подписала договор субаренды с возможностью оплаты при передаче ключей, вопреки здравому смыслу надеясь, что это не обман. С арендодателем (который сам был арендатором) я говорила по телефону, и мне показалось, что все в порядке, хотя квартира находилась в Нойкёльне, районе Берлина, который я ни разу не видела. Когда я спросила его, как там, он просто переспросил: «Вы же из Нью-Йорка, да? Так вот, Нойкёльн как Нью-Йорк». Это оказалось правдой, если, конечно, представлять себе Нью-Йорк на основании посещения самых отдаленных его окраин…
