Хаос и растерянность, сопровождавшие меня в первые месяцы в Берлине, во многом были связаны с моим внутренним замешательством и сомнениями в себе. Я боялась, что совершила ошибку, приехав сюда, и этот страх словно отражался в действиях и словах тех, с кем я имела дело. Возможно, я бессознательно искала подтверждения этому, надеясь, что Берлин сам докажет правоту этого голоса в моей голове, который сейчас буйствовал, как разъяренный пьяница. Реши я честно проанализировать этот переезд, он представился бы абсолютно нелогичным и необоснованным шагом в обратном направлении, навстречу прошлому и его проблемам, от которых те, кто вырастил меня, изо всех сил старались сбежать. Единственным островком здравого смысла, позволившим мне сохранить в тот год рассудок, стала поселившаяся где-то внутри спокойная уверенность, остававшаяся крепкой и непоколебимой вопреки любым нападкам, настолько же неодолимая, насколько иррациональная: если я буду просто терпеливо ждать, все откроется мне в свое время.
Этот внутренний голос, если его можно так назвать, был мне знаком. Именно он провел меня через часто бессмысленные и случайные физические и психологические ограничения детства и отрочества, с ним же мы преодолели и пять лет перехода, проведенные в Штатах. За это время он стал сильнее, тверже, еще непримиримее. Теперь же он словно приковал меня к одному месту. Только поэтому я не сбежала – но и далеко от своего района старалась не отходить.
Если бы вы прошлись в те дни по Солнечной аллее, то наверняка заметили бы меня в окне кафе «Эспера» или на лавочке снаружи, где я пристраивалась с журналом The New Yorker, подписку на который перевела на новый адрес (и с тех пор его доставляли с опозданием в три недели). Возможно, вы заметили бы меня и беседующей с соседями по району, с которыми у меня сложились довольно дружеские отношения: со студенткой из бывшей ГДР, свободно говорившей на английском; с поэтом и музыкантом, антикапиталистом настолько ярым, что он отказывался принимать какое-либо участие в жизни окружавшего его общества; с молодым психотерапевтом, диджеем по совместительству, с сожалением отказавшимся от радикально левых взглядов юности в том медленном принятии, которое приносит нам взросление; с бывшим редактором, сейчас управлявшим собственным издательским домом, – его часто можно было застать за сигаретой и чтением отзывов на своих авторов в государственных газетах. Самое интересное, что все эти люди были связаны между собой. Поэта печатал издатель, он же был соседом и другом психотерапевта, который, в свою очередь, пытался подселиться в дом студентки, – и все они дружили, поэтому мы часто сидели компанией возле кафе, иногда – с друзьями кого-нибудь из нас: писателями и переводчиками из издательства, коллегами или товарищами остальных, несколько моих немногочисленных берлинских знакомых. Одним из них стал Беньямин, прочно обосновавшийся в моем мире. Он был в курсе моего прошлого, знал, через что мне приходится проходить сейчас, а потому стал для меня утешением. Исаак после школы часто присоединялся к нам на чашку какао и легкий перекус, а когда кафе все-таки закрывалось, мы обычно просто шли куда-то еще. В моей квартире оказалась огромная столовая в строгом стиле; жаль было бы не использовать ее, и мы готовили на плохо оснащенной кухне пышные ужины и подавали их на гигантском дубовом столе на исходе шумных вечеров. Снаружи бурлила Солнечная аллея, мигали огни магазинных вывесок, сирены разрывали темноту, прижавшуюся к высоким окнам. По вечерам, укладывая Исаака в постель, я слышала собравшихся: они пили в гостиной пиво, вполголоса разговаривали или курили на балконе, и это было своего рода благодеяние. Так я чувствовала себя постоянно окруженной людьми, которые были мне небезразличны и которым, кажется, была небезразлична я, несмотря на мое наверняка очевидное смущение. Настолько медленно, что я даже этого не замечала, вокруг меня начал выстраиваться эмоциональный заслон, безопасная завеса, позволявшая расслабиться.
В моих днях становилось все больше и больше теплых моментов, взрывов хохота, радостного возбуждения, и по мере того, как эти крохи накапливались, странные и пугающие стороны жизни в новом мире начали растворяться, люди вокруг стали понятнее и мягче, и я впервые в жизни взглянула на окружающих с любовью и оптимизмом.
…
Примерно в то же время меня настигли неприятности, связанные со сбором множества документов для ауфентхальтститель, вида на жительство, оформлением которого я буду занята большую часть того первого года. Каждый раз, приходя в комнату ожидания на втором этаже строения С, я чувствовала, что выпрашиваю разрешение остаться, а это пробуждало к жизни гневный призрак бабушки, который, будто детский кошмар, восставал из небытия, заставляя меня ощущать стыд и отвращение к себе за унижение перед страной, которая однажды подвергла абсолютному унижению моих предков. Только уверенная поддержка новых друзей помогла мне пройти этот процесс до конца. В конце концов мой друг-издатель обратился за помощью к своему партнеру, чтобы тот поставил на место служащего, ответственного за мое дело; его появление в костюме и аристократическая фамилия моментально устранили все препятствия между мной и видом на жительство. Однако это произошло лишь спустя девять месяцев после моего приезда, а до тех пор меня ожидало еще немало болезненных визитов.
Я чувствовала смущение и в очереди за фалафелем с топингом за 1,75 евро на проходившей каждые две недели ярмарке у Ландвер-канала. Причиной тому был вежливый продавец родом из Рамаллы, который родился и вырос в лагере беженцев в Ливане. Узнав, что его бабушка и дедушка лишились дома и с тех пор, уже два поколения, его семья все еще числится беженцами, я расстроилась. Он надеялся получить разрешение на постоянное проживание в Германии, поскольку давно уже отчаялся устроить свою жизнь на родной земле и готов был остаться там, где его примут. Его жизненные обстоятельства резко отличались от моих.
Я выросла в семье переживших холокост и хорошо знала, насколько это мучительно – не иметь своего места, а потому его история вызвала у меня сочувствие, переплетенное с виной, неловкостью и смущением. При этом он старался видеть во мне человека, а не врага. По крайней мере, так это выглядело, пока он старательно улыбался мне и шутил, сворачивая лист лаффы, тонкой лепешки. Напряжение между «ими» и «нами» существовало только на «нашей» стороне, и я вдруг особенно остро осознала, что так обстоят дела во всей Европе. Никого из нас двоих – ни меня, еврейку, ни его, палестинца, – не воспринимали как отдельных личностей, вне пузырей представлений о наших народах: для остального мира этот разговор о наших взаимоотношениях крепко держался на политической идентичности и всем, что с ней связано. Иронично, но только мы сами могли видеть друг в друге обычных людей. Встречи с палестинцами – прослойкой общества, с которой я в своей прежней жизни не сталкивалась, – стали самыми удивительными в моем бытии американской еврейки в Берлине. Однажды водитель такси услышал, как мой сын говорит о еврейском празднике, и рассказал, что его семья – беженцы из Палестины, поселившиеся в Германии. Заметив мое беспокойство, он постарался меня успокоить:
– Восемьдесят процентов палестинцев хотят мира. Мы не ненавидим евреев. Нас предает «Хамас».
