Сейчас, лежа в постели рядом с мужчиной, который был немцем не больше и не меньше, чем его соотечественники, чья семейная история и культурное наследие были одновременно среднестатистическими и достойными подражания, я размышляла о том, что в нашем сближении есть нечто невысказанное, унаугешпрехен. У нас не было той динамики мести или искупления, которая двигала моими прошлыми отношениями, я не вынуждала его заглаживать мою вину или удовлетворять мою примитивную жажду возмездия, не заставляла расплачиваться за страну, выбор или действия его предков. Наши намерения были предельно ясны, и мы приняли друг друга целиком, как будто преодолели некий сложный процесс в один миг – и сразу оказались по ту сторону прощения.
Концепция ибэрбэтн так превозносилась в моей общине, что слово стало обозначать любое невозможное соглашение, сделалось способом описывать конфликты и разногласия, которые разрешались не умом, а верой. И не чудом ли было то, как мое «я» начало обретать форму здесь, в самом неожиданном месте и в самых невообразимых обстоятельствах? Все это время я думала, будто ищу бабушкиного прощения, однако теперь мне стало ясно: я пыталась простить сама себя. Я искала способ стать счастливой вопреки стыду, вине и печали, а сейчас словно нашла способ сшить их в единое полотно – и эти переживания благодаря такому гармоничному соседству обрели новые краски.
Жизнь в другой стране раскрывается иначе, когда ты привыкаешь к другому языку и выстраиваешь значимые отношения с местными. Мы с моим партнером много путешествовали вместе и часто брали в поездку наших детей; отправиться куда-то с Яном в качестве спутника и гида означало ближе и буквальнее понять повседневную жизнь берлинца. Все шло настолько хорошо, что я начала забывать о своих прежних предубеждениях и разочарованиях – и поверила в перспективу новой, мирной и спокойной жизни. Казалось, все так просто – я влюблена в хорошего человека и вместе мы покорим этот мир. Я наконец жила настоящим, а не прошлым и, видимо, убедила себя, что изгнала всех своих демонов – или хотя бы была к тому близка.
Однажды, ранним дождливым воскресным утром, мы приехали в Шпасбад, популярный комплекс водных развлечений в Ораниенбурге. Нас было пятеро: мы с Исааком, Ян и двое его детей. Начали с горок – Ян предупреждал, что днем на них огромные очереди. Получив свою порцию визга, брызг и веселья, мы перешли на шезлонги, которые заняли сразу после приезда. Дети плескались в бассейне с искусственными волнами прямо перед нами. Ян встал и подошел объяснить одному из них правила безопасности, а вернувшись, сел обратно в шезлонг и буднично заметил: «Там в бассейне нацист».
Это замечание было объяснимо. Когда мы начали встречаться, я рассказала Яну, что по-прежнему не понимаю, как отличить нациста от обычного человека. Я пыталась вычислять скинхедов, но постоянно путала их с панками. Ян тогда сказал, что нацисты в наши дни выглядят иначе. Мы шли по его буржуазному, богемному району бывшего Восточного Берлина, стоял солнечный день, и он указал мне на молодую пару. Я обернулась, чтобы взглянуть: военные ботинки, байкерская одежда с прорехами, пирсинг, татуировки. Таких ребят я и раньше встречала на улицах Сан-Франциско или Нового Орлеана. Никогда бы не подумала, что они нацисты. Рокеры, беспризорники – но не нацисты. «Как ты понял?» – спросила я тогда. Но Ян просто это знал.
Нациста, которого он заметил в бассейне, звали Марсель Цех, и вскоре его имя прозвучало в новостях по всему миру. Но в тот день он был просто случайным парнем, который хорошо проводил выходные с детьми и друзьями. Чуть позже я буду сразу отличать нацистов по ключевым признакам: именно тогда я научилась отличать их от панков, рокеров и беспризорников.
– Как ты определил? – спросила я Яна, глядя в сторону бассейна, и в этот раз он смог ответить точно:
– Железный крест
[56] на лодыжке, черное солнце на руке, орел Рейха на груди унд зо вайтер…
У меня челюсть отвисла, но Ян только пожал плечами:
– Он хотя бы не стал под крыльями набивать свастику. Оставил это место пустым, чтобы оно обрамляло пупок.
Я встала и попыталась непринужденно пройтись по краю бассейна, помахав рукой счастливо плескавшемуся там сыну, – но взглядом искала человека с татуировками, о которых говорил Ян. Многие из купавшихся были «забиты» с ног до головы, поэтому сразу рассмотреть нужного было непросто, но вдруг – так неожиданно, что у меня чуть сердце не остановилось, – передо мной мелькнуло голое тело, плотное, свешивающееся по обе стороны слишком узких плавок. Сначала я увидела цитату: «Jedem das Seine» – «Каждому свое». Я уже видела ее раньше, на входе в концентрационный лагерь. Но потом – словно второй удар – заметила над ней, на мясистой нижней части спины, детализированный эскиз Освенцима. Я моргнула, взглянула снова. Лагерь действительно был там: колючая проволока, узнаваемые ворота, прорисованные кирпичи.
Я бросилась обратно к шезлонгу.
– У него концлагерь! На спине! – выдохнула я. – И цитата! Боже! Ты это тоже видел?
Ян не видел. Он посмотрел в сторону того человека, щурясь в попытке разглядеть что-то. Я была напугана, возмущена, во мне все кипело от унижения, гнева и страха. Осмотревшись, я попыталась понять, заметили ли остальные то, на что обратила внимание я, обсуждают ли они то же самое с тем же ужасом и возмущением. Но люди вокруг выглядели исполненными спокойствия и умиротворения.
– Я же не могу просто сидеть и ничего не делать, не могу! – горячо воскликнула я. – Надо что-то делать!
В тот момент, когда я поняла, что такой человек может просто расхаживать где угодно, не встречая сопротивления, с татуировкой, поддерживающей геноцид, который уничтожил семью моей бабушки, на спине, я почувствовала себя униженной и беспомощной, как никогда.
Думаю, в тот день я напугала Яна. Думаю, глубина моих переживаний привела его в ужас. Думаю, он решил, что из-за этого я способна на глубоко иррациональные поступки. Мы поругались. Он кричал на меня, сказал то, о чем впоследствии сожалел, и я видела в его глазах страх – страх передо мной. Обедали мы всего в паре столиков от того человека и группы его единомышленников, тоже разукрашенных орлами, крестами и солнцами, и, когда Исаак спросил меня, в чем дело, я просто сказала ему, что это плохие люди, уверенные в правоте Гитлера.
– Так просто игнорируй их, мам, – сказал он, повторив совет, который я давала ему насчет задир со школьного двора. Я посмотрела на него – и с болью задумалась о том, чему учу его сейчас, и о том, как противостоять злу, а не отводить глаза. А потом вздохнула, кивнула и начала гонять еду по тарелке.
– Это он? – скептически спросил Ян, показывая мне фотографию мужчины с мягким лицом и ангельской улыбкой на фоне черепичных крыш и шпилей. Мы только что выяснили, что неонацист с татуировкой Освенцима, которого мы встретили в бассейне неделей раньше, – член парламента от НПД, Национальной партии демократов Германии. Теперь Ян рылся в региональных списках партии по региону, пытаясь выяснить имя и должность этого человека. Да, на фотографии, которую я увидела, был именно он – и выглядел безобидным, даже милым.
