– Нашла! – триумфально провозгласила она. – Я знала, что найду.
И действительно, она принесла нам распечатку записи о Регине Шпильман и ее сыне Густаве, однако информации о них, по сравнению с данными выше и ниже в списке, было очень мало. Регина переехала в район Мюнхена в 1895 году, родила сына в 1897-м, а он позднее эмигрировал в Англию. Был там и перечень адресов, по которым они жили вместе – все, по словам Мориса, не слишком далеко от здания, в котором мы сидели за столом, все – в пределах еврейского квартала старого города. Кроме этого, о Регине было известно только, что она держала у себя галантерейный магазин, кормивший семью.
Конечно, странно было обнаружить полное отсутствие данных о ее муже, родителях, других детях или родственниках. Мне показалось удивительным и то, как часто она переезжала внутри небольшого радиуса, словно попытки поселиться тут давались ей тяжело. Морис заметил мое замешательство и хлопнул меня по руке.
– Не волнуйтесь, Дебора! – воскликнул он. – Это отличное начало. У меня много опыта в подобном, и я знаю, куда мы отправимся с этой информацией. Скоро все прояснится.
Остальные гости, прислушивавшиеся к нашей беседе, тоже включились в разговор.
– Поверьте, наша община вас не подведет, – подмигнула мне какая-то женщина. – Мы не успокоимся, пока не найдем ответы.
– Повезло, что ваши предки родом из Баварии, – по-доброму улыбнулась мне ее подруга. – Баварские евреи – самые дружелюбные и всегда готовы помочь. Мы все будем искать ваших предков, как будто они – наши.
На следующий день, по пути обратно в Берлин, я чувствовала, как меня переполняет загадочный восторг, который к тому моменту стал мне отчасти знаком, – чувство, что на горизонте появилось нечто грандиозное и оно приближается.
…
После того как Морис подал на продление, дело передали в администрацию сената. Возможно, это стало следствием вмешательства юридического консультанта, но уверенности у меня не было: хотя он часто рассказывал мне по телефону о процессе, я нередко чувствовала замешательство и шок, выслушивая описания различных законодательных актов и терминологию на немецком. В последующие несколько недель я просто выкинула это из головы, заранее смирившись с поражением в надежде избежать разочарования. Помощь Мориса какое-то время казалась мне не более чем необходимой попыткой, способом показать: я все еще пытаюсь, но не вкладываться при этом в дело эмоционально.
Так что можете представить потрясение, которое я испытала, когда прозвучал судьбоносный звонок, о котором я предупреждала вас в начале этой истории. Помню, я сидела тогда в кафе с мамой одноклассника Исаака; мы обсуждали будущие проекты, над которыми хотели работать вместе, когда мой телефон завибрировал и на экране высветилось имя Мориса. Я извинилась и сняла трубку, предположив, что ему нужно еще кое-что спросить и диалог быстро закончится.
– Дебора! – крикнул он в трубку, стоило мне ответить. – У меня по всему телу мурашки, и я с трудом верю в это. За все годы работы адвокатом я никогда ничего подобного не испытывал.
– Что случилось? – спросила я, ничего не понимая.
– Я только что вышел из Мюнхенского архива со встречи с его главой, и вы не поверите, что он для меня раскопал, Дебора. Я все еще немного в шоке. Какая потрясающая история…
Я слышала, как он пытается перекричать ветер и дождь и его голос дрожит от возбуждения.
– Не понимаю. Что за история, Морис? – Неожиданная высокая нота в моем голосе заставила подругу взглянуть на меня. «Все в порядке?» – спрашивали, казалось, ее приподнятые брови. Я в ответ скорчила гримаску: «Понятия не имею».
Морис добрался до машины, закрыл дверь, и его голос теперь звучал громче и чище.
– Итак, Дебора, причина, по которой в свидетельстве о рождении вашего прадеда нет записи об отце, а в данных о Регине – о муже, заключается в том, что мужа у нее не было. Ваш прадед был незаконнорожденным.
Я судорожно вздохнула. Это и правда важная новость. Незаконнорожденный ребенок, бастард – вещь в моей общине неслыханная, однако слово для ее описания у нас было – мамзер. Технически оно применялось только к детям от запретных союзов, к которым этот в широком смысле не относился (незамужняя еврейская женщина, согласно библейской интерпретации, не может родить мамзера, если не состоит в кровосмесительной связи), но моя община, естественно, значительно расширила интерпретацию. Хуже нет, чем родиться мамзером: он и его потомки навсегда отрезаны от еврейского народа. Вступать в брак ему можно только с себе подобной, однако нечистое происхождение наследуется на десять поколений вперед, практически до конца света. В общине меня предупреждали: если я не смогу сохранить добрачную чистоту на неосуществимо высоком уровне, который от меня требовался, моих детей могут отнести к мамзерим, даже если я буду замужем по законам религии. И эта угроза работала, потому что худшей судьбы, чем вечная печать нечистого происхождения, никто своим детям и придумать не мог. Было это или нет случаем, когда чья-то душа навсегда обречена, я не знаю, но это точно тот случай, когда стигма, порожденная даже малейшим сомнением в чистоте происхождения, сохранялась на протяжении не одной жизни, а многих поколений. В мире, где я выросла, подобные скандалы представлялись вечной карой, и неважно, что по этому поводу говорили библейские тексты: это было доказательством неприемлемого влияния заразы, атакой на духовную чистоту нашего мира.
– Выходит, Густав был рожден вне брака, – сказал Морис и добавил: – А его отец, верите ли, был католиком! Из Австро-Венгрии. Его звали Густав Колларц, так что, получается, вашего прадедушку назвали в честь его. Дебора, я сделал копии всех документов, которые доктор Хойслер смог найти в архиве. Сейчас отсканирую их и отправлю вам. Там не все можно легко разобрать, потому что большая часть написана готическим курсивом, но, поверьте, если понять даже десять процентов, история уже сложится потрясающая. Мы с вами раскрыли большой семейный секрет. Кто-то очень хотел скрыть эту информацию. Думаю, вы первая, кто докопался до правды.
Бормоча бесконечные извинения и путаясь в собственных объяснениях, я прервала встречу с подругой и поспешила домой, чтобы распечатать файлы, которые прислал Морис. Следующий час прошел за их изучением. Я узнала, что Регина Шпильман и Густав Колларц родились в одном и том же маленьком городке в той части Австрийской империи, которая позднее стала Юго-Восточной Польшей (Галицией). Там они, вероятно, и познакомились: отец Густава, Жозеф, изучал там ветеринарию и был практикующим врачом, как и отец Регины, поэтому двое их детей могли быть знакомы с рождения. Однако на момент совместного побега в Мюнхен, прочь от осуждения и презрения со стороны обеих семей, она была молодой женщиной, а он – средних лет мужчиной независимых взглядов, на 15 лет ее старше. Регина и ее незаконный возлюбленный, австрийский католик из высшего общества, переезжали из квартиры в квартиру в еврейском квартале Мюнхена (я насчитала в официальных записях двадцать адресов!), продолжая жить как изгнанники на окраине уважаемых сообществ, к которым принадлежали. К рождению ребенка Густаву было уже около пятидесяти. Спустя еще 20 лет он умер, а Регина продолжила содержать себя и сына благодаря галантерейной лавке. Она умрет за несколько месяцев до вступления Нюрнбергских законов. Чуть больше года спустя ее сын посвятит свою докторскую диссертацию ее вечной памяти, своей незабвенной матушке. «Воистину незабвенной», – думала я. Мне трудно было представить на своем семейном древе настолько отважную женщину, которая сбежала от близких людей, от религиозных традиций, из родной страны, чтобы самой растить ребенка, несмотря на сложные обстоятельства и одиночество во времена, когда и статус матери-одиночки, и родительство вне брака считались табу в любом обществе. Впрочем, должна признать, было в этой истории кое-что знакомое. Мы никогда не знаем, что получаем в наследство.
