А еще – мой прадед был только наполовину евреем. Я не уставала повторять себе эти слова: их осознание забрасывало меня далеко в прошлое, когда я мучила себя вопросами собственной этнической чистоты. Что это означало? Информации было слишком много, чтобы быстро ее принять, и все же я чувствовала, как покалывает кожу, как встают дыбом волоски, – ведь я жаждала узнать что-то подобное и с самого детства ждала подтверждения своим страхам и надеждам. Глядя на фотографию прадедушки в молодости, я гадала, как много от него унаследовала. Получается, мой прапрадед тоже не был евреем (и как знать, сколько еще таких историй мои предки сумели успешно скрыть), а значит, я как минимум на шестнадцатую часть не еврейка. Это не повод для стыда или гордости, скорее приятное осознание: я не состою целиком из чего-то одного. И эта неполнота служила своего рода подтверждением человечности, личности, не подчиняющейся этническим предпосылкам. Меня будто освободили из тюрьмы навязанной идентичности, словно нечистая кровь делала меня на самом деле чистой.
Морис продолжал подбадривать меня по телефону:
– Все складывается отлично для вашего дела, Дебора. Теперь мы сможем доказать, что ваш прадед был немцем. Неважно, что он незаконнорожденный: очевидно, он все равно будет рассматриваться как дойчштамиге, человек немецкого происхождения, и нам, думаю, это очень поможет.
– До сих пор поверить не могу, что первая докопалась до этой тайны, – ответила я. – Я же не первая провожу такое расследование. У моего дяди, младшего сына Густава, было столько документов и фотографий! Он не мог не заметить несоответствия и наверняка разобрался, в чем дело! Но мне он просто прислал снимок надгробного камня, на котором значилось «бен Авраам»! И на семейном древе на этом месте он тоже написал – Авраам. Лгал ли он сознательно, пытаясь защитить семью? Или и правда не знал?
– Интересно, что вы упомянули это имя на могильном камне, – ответил Морис. – Знаете, Авраам – родовое имя, которое используют все обращенные немецкие евреи. Когда их вызывают читать Тору в синагоге, то обращаются к ним как к сынам Авраама: он ведь и правда отец всем нам, патриарх.
История и правда разворачивалась по мере того, как мы с Морисом листали страницы присланных документов, пытаясь разобраться в них вместе. В качестве источника информации значилось – «Гевербеамт дер Аризирунген», управление ариизации. Мой прадед пытался добиться признания себя арийцем: общество, в котором он вырос, становилось все более открыто антисемитским, и он искал баварского гражданства на основании родства со своим отцом. В заявлении он обозначил свое происхождение и происхождение отца следующим образом: «Польша (ранее – Австрия)». Морис объяснил, что после падения Австрийской империи многие ее граждане были вынуждены обращаться за польским гражданством, но, стоит нам доказать законность прошения Густава, мы сможем обратить его себе на пользу. Однако, хотя власти и признали его законным наследником Густава Колларца, – его отец даже взял на себя ответственность и официально признал сына, – от чтения дальнейшей переписки и протоколов по делу о натурализации прадеда, которое затянулось на десять лет, меня пробирал холод.
Сначала я прочитала написанную от руки автобиографию и прошение о гражданстве, заканчивавшееся следующим предложением: «Поскольку я родился и вырос здесь и глубоко погружен в местные культурные условия, прошу допуска в государственный штат Бавария».
Потом я пролистала множество свидетельств, которые прадед прикрепил к своему запросу, характеризующие его, его образование, работу, историю военной службы, пользу, которую он мог принести. Почерк у него был корявый, неразборчивый. Среди бумаг попался и напечатанный документ, датированный 1928 годом, когда борьба за гражданство уже подходила к концу.
«Густав Шпильман, дипломированный экономист из Мюнхена, вступил в резервный полк Турнера, основателем которого я был, в августе 1914 года, еще старшеклассником и продемонстрировал рвение, усердие и патриотические чувства к Германии. Я знаю его как надежного и респектабельного человека. Я считаю его достойным кандидатом на получение баварского гражданства.
[нечитаемая подпись] от [нечитаемо]
Верховное должностное лицо Немецких железных дорог, майор д. Р. а. Д.»
В начале 1920-х годов заметки по делу прадеда, напечатанные разного рода служащими, все еще оставались скорее нейтральными: «Характер заявителя в основном безвредный», «Никаких признаков антинемецких настроений».
Но спустя несколько лет ситуация кардинально изменилась. К тому моменту дело рассматривали уже трижды, и каждый раз Густав добавлял все новые рекомендации и доказательства, заполнял пробелы в резюме, давал новые свидетельства, пытаясь соответствовать неуклонно растущим требованиям. Но в последнее рассмотрение финальный результат был написан уже другим слогом:
«Ни о каких обязательствах в настоящее время не известно. Нет никаких дополнительных “за” или “против”, кроме происхождения. Антинемецких настроений не предполагается».
Итог подводил документ под названием «Решение Центрального комитета сената», выпущенный в 1929 году:
«Заявитель по происхождению – галисиец, по национальности – поляк. Генеральная ассамблея городского совета Мюнхена приняла решение отклонять заявления о натурализации от граждан Польши до получения дальнейших распоряжений в интересах государственной культуры, поскольку они исходят от жителей страны с меньшей культурной ценностью. Кроме того, постепенное проникновение чужеродных элементов в немецкую культуру является вредной для ее природы и усложняет сохранение ее индивидуальности, а потому его следует предотвращать.
С экономической точки зрения натурализация заявителя также нежелательна. В данный момент он изучает экономику, не имеет собственного дохода, живет на доходы матери и гранты от городского управления по делам молодежи, в документах которого проходит как незаконно получивший льготы, поскольку пользовался поддержкой Университета Мюнхена и ассоциации “Студентехаус”, апеллируя при этом к управлению как временно не работающий путешественник и получая пособие по безработице. Управление по делам округа не удовлетворяет его прошение о гражданстве».
Этим ядовитым комментарием документ и заканчивался. Оставались еще личные замечания, написанные участвовавшими в процессе чиновниками, но официально дело было закрыто в апреле 1929 года.
Читать все это мне было физически больно, отчасти потому, что я могла представить, каково будет мне получить подобный ответ и как он отзовется внутри меня, ведь я верила: там живет нечто ядовитое, недостойное, заслуживающее отвращения. Хотелось бы мне знать, как чувствовал себя в тот момент он, человек, одного из родителей которого не принимало общество, который жил одновременно в двух мирах, но не имел ни в одном реальной опоры, мечтая быть частью чего-то, – что он чувствовал тогда, когда категорический отказ разрушил его мечты? Наверняка ему пришлось столкнуться со стыдом, горечью и утратой веры в себя, гораздо более сильными, чем мои.
Мне вспомнилось, как ребенком я пыталась доказать, что достойна принятия в своей общине, – и, хотя ситуации были несопоставимы, почувствовала, как мне повезло избавиться от тех рамок. В итоге мне удалось освободиться от привычки воспринимать себя через отчуждающую призму восприятия окружающих. У Густава этого так и не получилось. Согласно записям в его деле как жертвы нацизма, 28 октября 1938 года его арестовали, заключили в тюрьму Стадельхайм, а после депортировали на Зондерцуг, специальном поезде, к границе с Польшей. Он вернулся домой пешком и немедленно уехал в Англию. Да, ему удалось успешно бежать: в возрасте 42 лет он вместе с женой и двумя детьми начал новую жизнь, полностью переписав свое прошлое, чтобы влиться в еврейское сообщество. Его семья со временем расширилась, но от матери я слышала достаточно историй, чтобы знать: он так никогда и не оправился до конца от этого удара. Десять лет он боролся за законное принятие государством, где родился, вырос и учился, – и потерпел поражение. Конечно, это было для него сродни бокалу яда, приготовленного с целью истощить его и унизить. Я читала об этом – и тоже чувствовала себя униженной. Документы были напечатаны на официального вида бумаге и выпущены государственным учреждением, а потому имели вес по сей день, хотя бумага и пожелтела за 85 лет.
