Однако Морис успокоил меня: по его словам, эта информация была очень полезна. Он даже придумал, как иначе представить наше дело. Сначала Морис собирался пойти по проторенному пути возвращения предположительно утраченного гражданства. Теперь же мы подавали заявку на эрмессензайнбюргерунг, самостоятельную натурализацию, для которой нужно было соблюсти ряд условий. Одним из них было ферфольгунгсбедингтефамилиеншиксаль – это невероятно длинное немецкое слово переводилось как «преследования, наложившие отпечаток на судьбу семьи». Морис хотел превратить имеющуюся информацию в дело в рамках политики возмещения ущерба, с уникальными обстоятельствами, под которыми подразумевались доводы в пользу приобретения гражданства моим прадедом, получившим отказ по причинам, ныне противоречащим конституции. И эта переписка стала необходимыми доказательствами.
– Это будет настоящая победа, Дебора, – сказал мне Морис, – получить от государства то, что не смог получить ваш прадед. Это завершит его историю. Der kreis wird sich schließen. Круг замкнется.
Если спустя почти 100 лет великая несправедливость, с которой столкнулся прадед, будет исправлена, принесет ли это мир его душе? А моей?
…
Приняв решение покинуть общину, основанную выжившими при холокосте, желавшими отделиться от остального мира и присущего ему зла, я бессознательно забрала с собой постулаты, с которыми выросла, и начала прятать свое еврейство, пока не чувствовала, что его безопасно демонстрировать. Я научилась чисто американскому умению – притворяться своей.
В снах того периода я часто пыталась убедить безликого человека у входа в лагерь, чтобы он выпустил меня из строя. Я пыталась объяснить ему, что это ошибка, что он должен понять – я непохожа на тех, кто стоит со мной рядом. Мне больше не хотелось быть выбранной и отправиться вместе с бабушкой, я желала полностью вырваться из этого отбора, услышать, что я – исключение.
Первая поездка в Германию, когда мне было двадцать пять, во многом подтвердила мои детские страхи. Я вернулась в Америку в уверенности, что это и есть выжженная земля, о которой предупреждали старшие. Но случилось и кое-что другое: я встретила живого человека. Он был немцем, и через него я познакомилась с другими немцами, и не все эти знакомства были приятными, но среди них оказалось и много тех, с кем я подружилась и кто глубоко впечатлил меня своими политическими убеждениями и идеями. Всегда ощущая свою принадлежность к евреям как некое жизненное обстоятельство, я логично задумалась, справедливо ли это и для немцев. Так родился вопрос, который я никогда не задавала себе раньше: что, если все это время я была немкой?
Не так давно мне начала сниться новая версия того сна про Освенцим. Я больше не стояла в строю – я иногда сама носила униформу. Оказываясь внутри этой знакомой сцены, я каждый раз играла новую роль. Мне больше не удавалось считать себя тем же человеком, что в детстве. И мозг словно настаивал: а что, если?..
Теперь я понимаю: быть в положении жертвы больно и страшно, но и в некотором роде так проще осознавать свою позицию. А пытаясь представить себя в такой ситуации немкой, я сразу же теряла моральное преимущество. Ясности в ответе на этот вопрос не было, он не просчитывался на основании действий, которые мне предстояло совершить. Ребенком я сомневалась, что смогла бы выжить там, – так где взять уверенность в том, что, обернись ситуация иначе, у меня достанет моральных сил и храбрости рискнуть своей жизнью? Уверена ли я, что в роли угнетателя смогу противиться приказам? Конечно, мне хотелось в это верить, хотелось бы категорически заявлять: я знаю себя достаточно хорошо, я никогда не стану преступницей; но остается лишь один процент неуверенности – и его достаточно, чтобы поставить под вопрос все мои рассуждения о добре и зле.
Наблюдая за тем, как меняется моя роль в этих снах, я начинаю наконец смотреть на мир по-новому: он не добрый и не злой, он постоянно меняется. Перемены могут произойти в любой момент, и единственный доступный нам подвиг – попытаться понять происходящее, пока оно творится, а не оглядываться потом назад с сожалением.
Эпилог
На мой запрос о самостоятельной натурализации Зенат фюр Иннерес унд Шпорт, министерство внутренних дел, направило положительный ответ 18 апреля 2017 года. Можно предположить, что в данном случае исход дела был обусловлен, скорее всего, тем, что принято обозначать эвфемизмом «культурный интерес».
Я живу в Германии уже шесть лет и за это время сама успела как стать свидетельницей проявлений ненависти, так и восхититься храбростью отдельных людей, с ней столкнувшихся, тех, чье знание истории позволило им проявить чуткость и отвагу, когда проще было бы не вмешиваться. Именно совокупность этих отдельных действий и успокаивает меня.
Мне кажется, память об Освенциме – это ответственность, которая не лежит только на евреях или только на немцах. По-моему, дань памяти холокосту – терапевтическая возможность поразмыслить над общей уязвимостью и укрепить общие связи в битве против нее. Ненависть не исчезнет никогда, ни здесь, ни где-то еще, но граждане этой страны не останутся в стороне при встрече с ней. Я окружена теми, кто продемонстрировал стремление противостоять накапливающейся в нашем обществе ненависти, и, если они попросят меня поступить так же, смогу честно сказать: я научилась находить в себе эту смелость. Ведь именно здесь, где простые граждане таким болезненным путем научились моральной стойкости, я смогла наконец вернуться к своему внутреннему ребенку, девочке, сомневавшейся, что в ней достаточно сил противостоять жизненным испытаниям, – и объяснить ей: победа – это решение, и каждый принимает его сам, но все мы принимаем его вместе.
Мое инстинктивное и первобытное отрицание страны, которую я назову однажды своим домом, было и остается неотделимой частью процесса ее обретения. Как сказала мне однажды бабушка, мир состоит из противоположностей: без тьмы не бывает света, без силы моего отторжения не было бы притяжения.
Внутри меня всегда шла борьба, сходная с поиском фокуса в автоматическом объективе: я разрывалась между широким обзором и возможностью охватить большие расстояния, превращавшие что угодно в одну большую картину, детали которой разглядеть невозможно. В юности эта «настройка» была для меня базовой, и желание все «увеличить» и исследовать эти самые детали, увидеть дерево, а не лес развивалось вопреки попыткам подавить его. Во время своих первых поездок в Германию и в первый год жизни здесь я часто ощущала, что мой внутренний объектив заело на базовой настройке, и, как бы мне ни хотелось «увеличить» происходящее, я получала только странные щелчки и подергивания, которые узнает любой человек, знакомый с автоматическим режимом камеры без возможности смены фокусировки.
Позже, уже освободившись от этих панических подергиваний, я впала в состояние, которое называла уже по-немецки – шванкен, состояние маятника, который уже миновал точку наивысшей амплитуды и теперь просто раскачивается туда-сюда, пока сила движения угасает. Возможно, шванкен надолго останется со мной, возможно, и на всю жизнь, но я верю, что его колебания постепенно станут менее частыми и не такими сильными. Маятник может никогда не прийти к идеальному покою, однако я не уверена, что останусь тем же человеком, что и раньше, если это все же произойдет.
