– Смотри, – говоришь ты негромко, указываешь пальцем.
Она дергается, словно ты ее ударила. Потом смотрит в ту же сторону. Ты ждешь, что она умиленно заворкует.
– Твою ж мать, – говорит она. Подается ближе к тебе, говорит прямо в ухо: – Ты сказала «смотри» и ничего не объяснила, я, блин, думала, ты увидела кого-то, кто нас убить хочет. Сейчас ночь. Ты совсем сбрендила?
Пинком она распахивает дверцу, койоты опрометью кидаются в лес. Ты видишь, как она врывается в Дом иллюзий. Ее силуэт проступает на фоне поочередно вспыхивающих окон – кухня, ванная, спальня – потом все окна гаснут.
Ты выходишь из машины и садишься под стеной дома, откидываешь полы зимнего пальто назад, словно это смокинг. Чуть погодя койоты возвращаются, трусят небрежно по лужайке. И олени, и лисы, и никто не обращает на тебя внимания, словно ты часть пейзажа, словно тебя тут вовсе нет.
Ты могла бы тоже лечь в постель. Или сесть за кухонный стол и любоваться животными через оконное стекло. Но это, думаешь ты, все равно что сдать эту ночь в музей – отделить ее от себя и слишком быстро забыть. Посиди, подумай, говоришь ты себе. Не забывай о том, что происходит. Завтра ты наверняка оттолкнешь это от себя. Но пока ты здесь – помни.
Задница онемела от влажной травы. По лужайке, точно по сцене, бродят дикие звери. Твой автомобильчик, словно крепкий жеребчик, стоит на подъездной дорожке, молчаливый и светлый, остывает после долгого пути. Птицы передают рассветную морзянку. На краю поля для гольфа по гребню холма плетется группка пьяных студентов, останавливается, смотрит на тебя – возможно, принимает тебя за привидение, – потом спускается с холма на дорогу. «Будем ли мы брести, мечтая о потерянной Америке любви, – писал Аллен Гинзберг
[51], – минуя голубые автомобили в проездах между домами, по дороге домой к нашему немому коттеджу?»
[52]
И подобно тому, как запястье проворачивается чуть быстрее, когда дверная ручка готова поддаться, так и движение ночи к рассвету чуть ускоряется перед наступлением дня. И хотя тебе не освободиться от нее вплоть до летнего солнцестояния, хотя тебе предстоит падать во тьму вместе с зимой, вместе с твоей подругой, сейчас свет просачивается в небе, и ты присутствуешь здесь телом и душой, и ты не забываешь.
Утром женщина, запугавшая тебя до недуга, варит кофе, пошучивает, целует тебя, нежно массирует тебе голову, будто ничего и не было. Будто ты выспалась и начался новый день.
Дом иллюзий как шпионский роман
Никто не знает твоей тайны. Все, что ты делаешь (проводишь большим пальцем по подбородку в поисках колких светлых волосков, застегиваешь молнию на жестком сапоге, поворачиваешь высокий стакан, проходясь по нему влажной губкой, хлопаешь по раскаленному, воняющему чернилами принтеру, взмахиваешь на пороге дома черной бутылкой вина, оттягиваешь на груди потную футболку, замедляя ритм беговой дорожки, раскрываешь бумажник, чтобы заплатить за брокколи и прокладки, греешь спину у огня, скрещиваешь руки на груди, выступая перед аудиторией, плотным почерком пишешь конспект, пока другие болтают, смеешься этим твоим блеющим смехом, вынуждающим людей обернуться), – все окрашено тем, что ты знаешь, а они – все эти обычные люди – не знают.
Дом иллюзий как коттедж в Вашингтоне
Много лет спустя я писала часть этой книги в коттедже на острове неподалеку от побережья в штате Вашингтон. Если бы потребовалось описать остров одним словом, это слово было бы: влажный. Или: первобытный. Скользкие толстые слизни на траве, на дорожке, у меня на крыльце. Добравшись до океана, я наблюдала, как соколы ныряют в воду и выдергивают извивающуюся рыбу. Когда я пересекала лагуну с соленой водой, тучи кровососов следовали за мной, словно я – королева проклятых. По ночам я спала с открытым окном и слышала столько существ: сов, лягушек, однажды кто-то свистел, как цуг-флейта. Я подобрала улитку, чтобы получше рассмотреть, и случайно ее уронила. Снова подняла – ракушка раскололась, из трещины лезла белая пена. Меня ужаснула чудовищность моего проступка, его чистая, неукротимая бездумность. Я проехала такой путь до этого острова, чтобы написать книгу о страдании – и так жестоко обошлась с безобидным обитателем этого острова.
Однажды я болтала с другим писателем, любуясь видом на гору Рейнир, как вдруг оба мы услышали пронзительный вопль. Мы смолкли, переглянулись, вопль раздался снова, и мы кинулись в лес, выкрикивая имена других гостей. Тишину прерывало только наше пыхтение.
– Может быть, животное? – спросила я, хотя очень в этом сомневалась.
В ночь накануне отъезда мы все собрались у костра и услышали снова – три вопля, завершившиеся несомненным женским визгом. Мы вздрогнули, но тут же сошлись на том, что это животное, рысь или кто-то еще. Однако этот ответ не рассеял озноб, вызванный ужасным звуком – безусловным, горестным кличем страха.
Дом иллюзий как дом № 9 по Торнтон-сквер
Прежде чем приобрести переносное значение, слово «газлайтинг» имело конкретный смысл. Освещение газовыми лампами. В 1938 году появилась пьеса «Улица ангела», в 1940-м – фильм «Газовый свет», а в 1944-м – второй, снятый Джорджем Кьюкором, с неподражаемой, ошеломляющей, низвергающейся в безумие Ингрид Бергман в главной роли.
Коварный супруг подтачивает душевное равновесие жены, перемещая в доме предметы – брошь, картину, письмо, – вынуждая жену признать себя сумасшедшей, чтобы отправить ее в психушку. В итоге его план разоблачен: когда-то, когда его будущая жена была еще ребенком, он убил ее тетю, а годы спустя затеял головокружительный роман и женился на новой своей жертве лишь затем, чтобы вернуться в тот дом и найти недостающие драгоценности. По ночам Грегори – его играет вкрадчивый, харизматичный Шарль Буайе – втайне от жены пробирается на чердак и разыскивает вожделенную добычу. Газовый свет, вынесенный в название фильма, – одна из причин, по которой героиня и вправду верит, что сходит с ума: лампы меркнут у нее на глазах, словно где-то в другой части дома кто-то зажег в этот момент свет – но ведь никто этого не делал?
Пола в исполнении Ингрид Бергман впадает в отчаяние тем стремительнее, чем глубже верит в собственную забывчивость, слабость, а там и умопомешательство. Все, что составляет ее личность, разрушено психологическим насилием: из некогда веселой, жизнерадостной женщины она превращается в затравленную истеричку. В финале от нее остается лишь оболочка, что бродит, как призрак, по роскошному лондонскому особняку. Муж не запирает ее ни в комнате, ни в доме: в этом нет необходимости. Он превратил ее собственный разум в темницу.
Пока смотришь фильм, проникаешься глубоким сочувствием к Поле, хоть она и не реальный человек, хоть ее страдание – всего лишь отпечаток на целлулоидной пленке. Смотришь фильм снова и снова в темноте, восхищаешься тем, как уловлены трепещущие тени обоих персонажей на фоне вычурной викторианской мебели и декора, подмечаешь сокрушенное выражение ее лица, влажные дрожащие губы, близость обморока.
