Южные окрестности Оисиды славились золотыми полями сафлора
[130]. Басё, посетивший эти края в XVII веке, писал, что местные поэты взращивают свои старомодные творения, словно цветы из лежалых семян
[131]. Настоящими цветами занимались крестьяне из близлежащих деревень: они выходили собирать урожай в начале лета, на утренней заре, когда еще не рассеивался туман, – именно в этот час острые листья сафлора особенно блестели от росы. Крестьяне срывали соцветия, спрессовывали их в маленькие желто-оранжевые диски, а затем продавали посредникам, которые взваливали мешки с товаром на лошадей и везли в Оисиду. Там, в городе, уже другие работники перегружали мешки на лодки, которые плыли вниз по реке Могами в Японское море. В конце концов сафлор попадал в императорскую столицу Киото, где из него делали косметику и краску для ткани. Крестьяне, работавшие в полях вокруг Оисиды, пели песню: «Я тоже хочу поехать в столицу на черной лошади, вместе с сафлором»
[132].
Цунено родилась и росла среди рисовых полей Исигами, но взрослеть ей пришлось среди складов с черепичными крышами и лодок с белыми парусами Оисиды. Цунено прибыла в храм своего мужа девочкой-невестой, слишком юной даже по меркам того времени, – там, в храме, она повзрослела и стала зрелой полноценной личностью. Но формально изменение статуса девушек происходило именно с момента их вступления в брак
[133]. У юношей все было иначе. Подросшие крестьянские мальчики проходили обряд инициации: им коротко подстригали волосы, облачали в мужскую одежду и давали новые имена. После этой церемонии они могли носить священные паланкины во время деревенских праздников, а иногда даже проводить обряд бракосочетания. Для сыновей священнослужителя, как, например, для братьев Цунено, момент перехода к зрелости наступал по принятии сана. Но если ты девочка, то, к какому сословию ты ни принадлежала бы: будь ты дочь самурая или священника, купца или крестьянина, главной вехой твоей жизни становилось замужество. В каком краю и в какой семье ты ни родилась бы, только брак делал тебя женщиной. После свадебной церемонии ты появлялась с тщательно черненными зубами, для чего использовали специальный порошок с металлическим привкусом, – это было символом твоего перехода в новое социальное и семейное положение. Впредь тебе разрешалось носить кимоно с короткими рукавами, а прическу делать более округлой. Даже если впоследствии брак распадался, ты уже никогда не смогла бы стать прежней.
Помимо внешних изменений не менее глубокие перемены происходили и во внутренней жизни Цунено. Должно быть, вначале девочку заворожил образ незнакомого мужчины, внезапно ставшего ее мужем. Дни Цунено протекали на фоне привычных ей с детства жизненных ритмов, связанных с молитвами, службами, подношениями, звуками колоколов, – только в чужом для нее пространстве. Так что, скорее всего, она занимала себя тем, что изучала этого человека. Его манеру двигаться, есть, всхрапывать во сне. Вероятно, она всматривалась в его лицо, прислушивалась к его молчанию, подмечала вкусы и привычки, сравнивала со своими отцом, дедом, старшими братьями. Наверное, пыталась подладиться под его требования, даже если они казались ей странными или неприятными. Угождать желаниям мужа – такого поведения ожидали от всех юных жен; ему учили с детства, о нем говорилось во всех наставлениях – и даже самой упрямой двенадцатилетней девочке было бы трудно найти в себе силы не подчиниться этому правилу. Видно, она обучалась и менялась, преследуя довольно-таки заурядную цель: прожить чуть посчастливее и чуть побогаче, чем получилось у ее матери.
Однако Цунено, которая позже столь красочно описывала все перипетии своей жизни, ни разу не упомянула о тех первых годах, проведенных вдали от семьи в чужом месте. К тому времени, когда у нее вошло в привычку обращаться к бумаге и кисточке, ее первый ранний брак был уже настолько в прошлом и так глубоко в нем похоронен, что никогда не всплывал в ее памяти.
Пока Цунено осваивалась в Оисиде, ее братьям и сестрам хватало забот с собственными браками.
Киёми, самая близкая к ней по возрасту, тоже вышла замуж за храмового служителя, однако деревня, куда она перебралась, находилась совсем рядом. Иногда она даже забегала к матери, чтобы взять в долг бочонок для приготовления мисо
[134],
[135]. Муж Киёми и ее старший брат Гию часто обменивались письмами, в которых делились опытом, например сколько нужно платить работникам за уборку снега
[136]. Ее окружал налаженный привычный быт: деревенский храм, общий круг соседей и друзей. Но все равно жизнь сестры Цунено складывалась непросто.
Киёми была остра на язык, но при этом, как жаловался ее муж, она обижалась на малейшее его замечание
[137]. Она не так тщательно следила за алтарем, как ему хотелось бы, и не проявляла должного радушия к их пастве. Мужу становилось все труднее справляться с делами, потому что поддерживать порядок в деревенском храме всегда лучше двоим – священнику и его жене. Дошло до того, что он начал сомневаться в своем выборе. Муж Киёми написал Гию письмо, в котором объяснил, что терпение его подходит к концу и он просит его поговорить с сестрой. Однако, похоже, Гию отказался вмешиваться в чужую семейную жизнь. Или, что более вероятно, его увещевания пропали даром.
В конце концов за дело взялся отошедший от дел свекор Киёми – это известно из его письма: «Она ведет себя как преступница, и я этого не потерплю. Я посажу ее в клетку, которую уже начал строить»
[138]. Подобное наказание своевольной жены не считалось чем-то из ряда вон выходящим; подчас запертым в деревянной клетке мог оказаться и несговорчивый вельможа – пусть ему и просовывали сквозь прутья, бормоча всяческие извинения, изысканные яства
[139]. Но столь недвусмысленное и публичное утверждение власти семьи над отдельной личностью было унизительно. Клетки выставляли во дворах или передних комнатах
[140], чтобы соседи могли насладиться зрелищем наказания. Таким образом, с помощью демонстративной жестокости защищались семейные ценности и семейная репутация – именно в этом и заключался смысл заточения.
С годами Киёми научилась смирению. Она осталась с мужем, разделила с ним служение и родила по меньшей мере двоих детей, чье появление на свет отметили дарами и празднествами. Но до самого конца жизни она, пожалуй, вздрагивала, когда в дом приходили плотники, – вспоминала свекра и деревянные прутья клетки.
