На другой стороне Кукольной улицы размещались три главных столичных театра кабуки. Их здания были выкрашены в яркие, кричащие цвета и увешаны гирляндами фонарей; на фасадах красовались огромные деревянные вывески и картины драматических сцен с изображением актеров в человеческий рост. Внутри всегда было душно и людно. С потолка свисали десятки светильников. Зрители собирались в зале: одни теснились на циновках перед высоким помостом сцены, другие набивались в галереи второго яруса. Лучшими считались места вдоль узкого деревянного настила, по которому выходили на подмостки ведущие актеры. Они появлялись в задней части зрительного зала и шли вперед сквозь толпу, озаренные светом фонарей; в этот момент они находились так близко к публике, что их можно было коснуться. На сцене они пели и танцевали под аккомпанемент барабанов, струнных инструментов и жалобно завывающих флейт. Львы трясли длинными белыми гривами, надменные молодые воины топали ногами и хвастались силой, а герои разили врагов изящными взмахами непомерно огромных мечей. Прекрасные женщины – всегда в исполнении мужчин – обольстительно флиртовали, изящно двигались в танце и плакали. В пышных париках, с загримированными лицами и женственными плавными жестами, они выглядели эффектнее и были очаровательнее любой из зрительниц в зале.
За стенами театра жизнь кипела до ночи, а с наступлением темноты всем загулявшим завсегдатаям полагалось покинуть квартал, так как требовалось запереть ворота. В дни больших представлений кабуки с четырех часов утра раздавались гулкие удары барабанов, созывавших публику в театр. Так что первые постановки – короткие комические сценки и танцевальные номера – начинались еще до зари. А потом весь день разыгрывались представления – сцена за сценой, акт за актом, пьеса за пьесой. Театралы и просто любители зрелищ стекались на Кукольную улицу и заполоняли собой все близлежащие кварталы.
Цунено жила в Сумиёси-тё довольно близко от театров и, конечно, слышала бой барабанов и крики зевак. В лавках ее квартала продавалось все необходимое для актерского ремесла
[398]. Там торговали маслом для блеска волос, пудрой, делавшей кожу лица белоснежной, киноварью, которой рисовали ярко-красный рот. Некоторые товары носили имена знаменитых актеров.
Цунено не смогла устоять и все-таки сделала несколько покупок. Своей невестке Сано она послала масло для волос и приписала, что оно «лучшее в городе»
[399]. Восьмилетнему племяннику Кихаку передала носовой платок, а матери отправила листы обжаренной морской капусты и еще кое-что необычное: серебряную монету, которую попросила у своего нового нанимателя, и тот ей дал ее. Монета называлась «дайкоку» – по имени смеющегося бога удачи, благополучия и богатства, изображенного на лицевой стороне. С этим названием была связана шутливая игра слов, понятная лишь столичным жителям. Дело в том, что чиновника, ведавшего монетным двором в Эдо, звали Дайкоку Дзёдзе
[400]. Конечно, он не имел никакого отношения к богу, но ведь серебряная монета уже сама по себе источник счастья, не так ли?
Цунено постаралась избавиться от долгов, по крайней мере денежных
[401]. Смотрителю своего прежнего квартала Дзинсукэ она отдала три золотые монеты. С прихожанином храма Ринсендзи Ясугоро – оказавшим ей услугу и передавшим ее родным в деревню Исигами подарки и письма – расплатилась сотней медных монет. Но осталась ему должна еще пятьсот медяков, ведь жизнь в Эдо оказалась поразительно дорогой. Цунено приходилось самой платить буквально за все – «до последней чайной пиалы и палочек для еды»
[402]. Ей все-таки удалось купить себе подушку и пару башмаков
[403], но она по-прежнему носила то, в чем ушла из Этиго, – черное кимоно и накидку. И потому, встречая на улице знакомых, Цунено смущенно отводила глаза
[404]. Вот если бы дядя прислал три золотых слитка, которые был все еще должен ей! Тогда она купила бы новую одежду и, возможно, на оставшиеся деньги смогла бы в какой-то мере насладиться тем, что предоставлял ее новый район.
Но в любом случае билет в один из лучших столичных театров был Цунено не по карману. Ложа около сцены стоила полтора золотых слитка
[405] – столько получала обычная служанка за полгода работы. Даже за самое неудобное место в крупном театре ей пришлось бы выложить свое месячное жалованье
[406]. Правда, билет на летнюю постановку театра помельче – на стоячее место у самой сцены – обошелся бы не дороже нескольких мисок лапши
[407]. Кроме того, всегда можно было найти и представления при храмах, и уличные выступления. Порой в них участвовали одни и те же актеры
[408].
Если Цунено могла бы приобрести билет, то на несколько часов она перенеслась бы в чарующе яркий, шумный, блистательный мир. По сравнению с ним даже столица показалась бы серой и скучной. Самурай Буё Инси уверял, что после знакомства с театром кабуки женщины теряют вкус к реальной жизни: «Воистину, женщина, хоть раз посетившая представление, становится одержима им до такой степени, что готова отказаться от еды, лишь бы снова попасть в театр. От любви к зрелищам молодые женщины буквально теряют рассудок»
[409].
К счастью, имелись менее затратные способы приобщиться к миру театра. Наверное, Цунено не раз задерживалась у афиш, которые расклеивали на стенах городских бань и углах улиц, разглядывала сцены из пьес, шедших в этом сезоне, и выискивала имена любимых актеров. А когда слышала зазывные крики уличного разносчика афиш, по всей видимости, выбегала из дома и покупала их уменьшенные копии. Только что оттиснутые, они пахли дешевой краской: смесью перебродившего сока хурмы и копоти от рапсового масла – резкий, кисловатый запах нового театрального сезона. Быть может, Цунено не тратила свои деньги, а брала театральные программки у соседей, но в любом случае она не раз, надо думать, перечитывала их. При желании такую афишку можно было повесить на стену и любоваться ею перед сном, чтобы потом грезить о знаменитых актерах, чьи имена выводились крупными жирными иероглифами, и даже о тех новичках, которым отводились нижние строчки, набранные мелким шрифтом
[410].
