Однако даже в самых прославленных ресторанах далеко не только еда становилась главным соблазном. Там, например, бывали гейши – они пели, танцевали, устраивали питейные состязания. Вероятно, именно таким образом новый хозяин Цунено встретил ту, которую сделал своей наложницей. Иногда в столичных заведениях проходили самые настоящие перформансы: знаменитые художники и актеры театра кабуки устраивали представления, выходившие за рамки одного жанра
[424]. Каллиграфы расписывали десятки бумажных вееров, работая с ошеломительной скоростью. Актеры сочиняли стихи. Известные художники участвовали в безумных соревнованиях, рисуя картины вверх ногами или обеими руками одновременно. Нередко на этих застольях появлялся уже очень немолодой художник Хокусай, автор знаменитой гравюры «Большая волна в Канагаве»
[425]. Как и всем, ему нужны были деньги, хотя он и говорил, что давно устал от подобных зрелищ.
Каждодневная жизнь Цунено пусть и не выглядела слишком изысканной, но все-таки была несравненно лучше той, когда ей приходилось перекладывать футоны и таскать тяжелые кувшины с водой в доме знаменосца. Теперь в новой чайной комнате своего хозяина Цунено готовила чай
[426] – наверное, она хотя бы немного разбиралась в том, как это делается. Среди имущества ее семьи ни разу не упоминался ни один из предметов, необходимых для приготовления и подачи чая, однако от образованной молодой женщины ожидалось, что она будет знакома, во всяком случае, с основами чайной церемонии
[427]. Кроме того, Цунено выполняла всевозможные поручения
[428], с которыми справился бы кто угодно. Остальное время она проводила за шитьем и даже сшила хозяину кимоно из плотного шелкового крепа – сложного и капризного материала. Больше всего Цунено гордилась своим умением шить, и этот навык оказался весьма полезным. Женщины, искусно владевшие иглой, зарабатывали намного больше прочих служанок – иногда почти столько же, сколько мужчины, прислуживавшие в домах самураев.
Цунено попросила мать прислать ей из дому портновскую линейку, несмотря на то что в столице было несложно обзавестись новой. Может быть, старая линейка была любимой. Может быть, просто удобной и привычной. Ритмы и звуки этого ремесла – кто бы и где бы ни занимался рукоделием – оставались неизменными. Взвизг острого ножа, кроящего шелк, и едва слышные хлопки, с которыми игла прокалывает ткань, делая крошечные стежки. Когда-то Цунено, коротая долгие зимние дни в заметенном снегами доме, вместе с сестрой Киёми под руководством матери упражнялась в швейном искусстве. Возможно, та девочка думала, что в будущем станет так же учить шить свою дочь. Тогда Цунено готовилась к этому будущему – правда, настраивалась она на другую жизнь.
Вышло совсем иначе. И все-таки ей было за что испытывать благодарность. Хотя бы за театральный квартал с его барабанами. За торговцев, продающих овощи уже нарезанными – бери и готовь
[429]. За кукол, кивающих деревянными головками. За изысканную чайную комнату. За свой новый адрес, связанный с именем известного актера. За прохладную тяжесть монет в руке.
И еще за то, что ни один из тех крикливых, плешивых и крайне неприятных старых вдовцов провинции Этиго не стал ее мужем.
Всю зиму и весну Цунено приходилось смотреть на чужую выстиранную одежду. В солнечные дни, даже среди зимы, задние дворы были увешаны кимоно, куртками и всевозможным бельем. Длинными полосами свисали распоротые для стирки кимоно, которые потом предстояло сшивать заново. На специальные деревянные рамы надевались мокрые куртки, и холодный ветер слегка трепал их расправленные широкие рукава. Эти одежды составляли единственные яркие пятна в пыльных дворах и переулках, пока поздней весной в ящиках с землей не распускались цветы. Большая часть одежды была линялой и обтрепавшейся по краям, сшитой из хлопчатобумажной ткани в полоску или с цветочным узором. Но кое-где попадались вещи из шелка. Требования к одежде явно повышались – эта тенденция, кстати, отмечалась в книге, изданной десятью годами позже: «Прежде в деревнях никто, кроме самураев, не имел верхнего платья из полосатого или узорчатого шелка кага. Однако теперь оно есть у каждого ремесленника даже в самых бедных кварталах»
[430]. Это было преувеличением. Цунено, например, не носила одежды из шелка кага. И для нее развешанные во дворах и переулках вещи представляли все еще ошеломительное зрелище. Каждый наряд был своего рода рекламным объявлением, декларировавшим, что его владелец обладал пусть небольшой, но роскошью, пока недоступной Цунено: сменой чистой одежды, которую надевают, пока другая стирается и сохнет.
Между тем напечатанные в цвете портреты безымянных красавиц и афиши театра кабуки давали Цунено некоторое представление о тех нарядах, что носили первые модники и модницы Эдо. Конечно, в столичных театрах ставили много исторических пьес, и костюмы средневековых воинов вряд ли можно было назвать уместными для современной жизни. Но в других постановках на театральные подмостки выходили вполне современные героини – гейши или дочери лавочников. Подробно изучив все детали: рисунок на ткани; глубину изгиба воротника, то есть насколько он открывает шею сзади; каким именно образом уложен пояс; высоту платформы сандалий, – Цунено могла интуитивно понять, какие фасоны будут популярны через неделю или через месяц. Некоторые сценические образы уже вошли в историю моды: после триумфа Итикавы Дандзюро V в роли служанки столичным жителям полюбился оттенок коричневого под названием «дандзюро»
[431]. Когда Саногава Итимацу вышел на подмостки в образе несчастной влюбленной девушки, черно-белая шахматная клетка «итимацу» стала самым модным рисунком сезона. Собственным стилем обладал и Хансиро V; его «хансиро каноко» – узор, похожий на соединенные между собою листья конопли, – был абсолютно узнаваем
[432]. Если Цунено рассматривала афиши к театральным постановкам, выпущенным в первый месяц 1840 года
[433], то могла увидеть на них великого актера Оноэ Эйдзабуро в образе гейши. Одетый в нижнее легкое кимоно красного цвета с белыми разводами, он кутался в теплое клетчатое одеяние оранжевых, фиолетовых и зеленых тонов.
