Черное убранство имело одно большое преимущество: на нем была незаметна грязь, но в своей поношенной черной одежде Цунено выглядела удручающе старомодной. Будь у нее другие кимоно и накидки, старые вещи она могла бы сдать в лавку какому-нибудь скупщику. Услугами столичных скупщиков пользовались даже высокородные самураи, которым за их красивые наряды давали неплохие деньги
[434]. Найти своего покупателя могли и рваные вещи, давно отслужившие свой срок. По городу бродили старьевщики с грязными, бесформенными мешками и принимали любые лохмотья
[435]. Цунено ничего не стала бы у них покупать, да они, собственно, ничего и не продавали. Собранное за день они несли к торговым ларькам, стоявшим у реки Канды, – там обноски стирали или чистили и повторно выкладывали на прилавки. Это был дешевый розничный рынок, выгодный и удобный для случайных покупателей, к которым Цунено никак не могла отнести себя, поскольку с детства привыкла к красивой одежде.
В районе Томидзава-тё, в нескольких кварталах от Кукольной улицы, находился знаменитый рынок подержанного платья
[436]. Район был назван по имени (хотя и с ошибкой) одного из легендарных городских воров начала XVII века, Тобидзавы Кандзо. Когда его поймали и приговорили к смертной казни, Тобидзава пошел на сделку с властями: сегун помилует его при условии, что тот займется законным делом – продажей ношеной одежды – и будет приглядывать за другими ворами, которых неизбежно привлечет этот бизнес. Рынок, также названный в его честь, был местом, где встречались скупщики относительно качественной одежды и лавочники, приобретавшие ее за одну цену, а потом перепродававшие за другую. Некоторые вещи забирали уличные торговцы одеждой – этакие двойники старьевщиков, только рангом повыше; они расхаживали по городу с шестами на плечах, а с двух сторон этих палок свисала поношенная одежда
[437]. Какие-то вещи отправлялись дельцам из северо-восточных провинций, где крестьяне охотно покупали столичные обноски. Возможно, кое-кто из бывших соседей Цунено в Этиго носил одежду, поступившую с рынка Томидзава-тё. Сама Цунено всегда одевалась намного лучше их всех. Теперь она не могла даже позволить себе утеплиться на зиму. Она заклинала старшего брата Котоку: «Мне не нужны мои хорошие вещи. Но прошу тебя, умоляю тебя, вышли хотя бы мой теплый плащ и два старых стеганых кимоно, чтобы мне не замерзнуть»
[438]. У матери Цунено просила передник, а еще зеркало, шпильку и гребень
[439], чтобы она могла нормально укладывать волосы.
Положение Цунено было, по крайней мере, временным. Настоящие бедняки страдали от постоянной нехватки вещей. В некоторых семьях людей было больше, чем предметов гардероба. Власти сегуната даже возносили хвалу добродетельным дочерям, которые в разгар зимы ходили без верхней одежды, уступив накидки родителям
[440]. Чернорабочие, по большей части мужчины, привыкли трудиться почти раздетыми
[441], обходясь лишь набедренными повязками. Они не могли позволить себе одежду, а их работа ее и не требовала. Они тянули тяжело груженные повозки, носили паланкины и бегали по городским улицам со свертками и записками. Нагота была признаком их низкого статуса
[442] – столь же очевидным, как пара мечей на поясе самурая. Словно возмещая нехватку одежды, бедняки украшали тела яркими татуировками, которые покрывали им всю спину и сбегали вниз по ногам. На коже выкалывали теплую одежду и доспехи, сияющую рыбью и драконью чешую, густой и на вид жесткий тигровый мех. Наколки бросали вызов городским властям, имевшим обыкновение татуировать преступников. Но эти наколки представляли и предмет гордости для мужчин, которым удавалось не только выживать долгие годы в городе, но и регулярно откладывать деньги, чтобы неделю за неделей ходить к татуировщикам
[443].
Некоторые бедняки носили одежду, сделанную из нескольких десятков слоев плотной бумаги, которую сперва комкали, чтобы размягчить, а потом обрабатывали соком хурмы для лучшей теплоизоляции
[444]. Такие наряды странно пахли, но относительно неплохо защищали от холода. Костюмы из новой бумаги можно было покрасить в любой цвет, но, конечно, их нельзя было стирать. Самые дешевые одеяния делали из старой, использованной бумаги, на которой еще виднелись следы печатных строк, иллюстраций и чернильных знаков. Одно короткое время они пользовались популярностью как театральные костюмы кабуки. Богатые горожане даже имитировали их, делая себе похожую одежду, но из тонкого шелка, разрисованного случайными иероглифами. Отчаяние, обращенное в городской шик, – элитарная версия уличного стиля.
Люди, населявшие квартал, где теперь жила Цунено, прекрасно понимали принципы построения костюма и важность иллюзии. Театральные постановщики, плотники, резчики кукол, парикмахеры, художники, писатели, декораторы – они зарабатывали на жизнь созданием ослепительного иллюзорного мира. Но год от года становилось все сложнее поддерживать этот блистательный обман, хотя театр еще продолжал ошеломлять своей роскошью. Ходили слухи, будто костюмы трех главных героев в постановке 1839 года пьесы «Битвы Коксинги», или «Сражения Чжэн Чэнгуна», обошлись театру Каварадзаки в тысячу золотых слитков
[445] – годовое жалованье большинства знаменосцев было намного скромнее. В других постановках, обычно менее успешных, костюмы актеров выглядели богато лишь издалека
[446]. Ведущие актеры по-прежнему выходили на подмостки в шелках из Китая, расшитых золотой нитью. Но их наряды не были новыми, поскольку в перерывах между постановками руководство театра отдавало сценические костюмы в заклад и выкупало их, когда приходило время ставить новую пьесу.
Лучшие актеры – как, например, Хансиро V – по-прежнему зарабатывали больше тысячи золотых слитков в год, но театрам становилось все труднее выплачивать им жалованье. Театры были обременены долгами и обречены на бесконечную перестройку, так как из-за обилия фонарей и постоянной толчеи театральный квартал горел чаще остальных. Уже бывали случаи, когда какой-нибудь главный театр погружался в темноту, а иногда и сразу несколько театров. Хотя у кабуки по-прежнему хватало страстных поклонников, скупавших афишки и толпившихся возле узких «мышиных» дверей в ожидании зрелища, в целом количество публики постепенно сокращалось. Билеты стоили дорого, а в Эдо и без театров хватало на что посмотреть. В балаганах, куда пускали всего за несколько медяков, выставляли экзотических птиц, дикобразов, зловонные китовые туши и даже огромные скульптуры, полностью составленные из метелок
[447]. В центре внимания там находились женщины-борцы, заклинатели змей, механические куклы в человеческий рост, невероятной ширины толстяки, великаны, женщины с мошонками и покрытые чешуей мальчики. В одном балагане был даже полудикий мальчик, вынимавший собственные глаза из глазниц и передававший их зрителям
[448]. Ни один самый талантливый актер не смог бы с ним состязаться.
