Впоследствии некоторые уверяли, что восстание Осио стало поворотным моментом; что общественное недовольство, вызванное голодом годов Тэмпо, было искрой, которая до поры до времени тлела подспудно, а затем полыхнула на всю страну. Другие историки настаивали, что настоящий кризис начался позже, в 1839 году, и даже не в Японии, а в Кантоне – шумном, людном портовом городе, находящемся в более чем трех тысячах километров от Эдо
[484]. Там процветали британские, французские и американские фактории; туда приезжали индийские купцы; в местном наречии затейливо переплетались элементы португальского, английского, хинди и кантонского диалекта китайского языка. Кантон был торговой столицей Восточной Азии и ареной борьбы нескольких империй и корпораций, претендовавших на политическое и экономическое главенство в стремительно меняющемся мире. Однако ни один из подданных сегуна там никогда не бывал. Японцам было запрещено заплывать дальше островов Рюкю в Восточно-Китайском море.
Было бы странно, если Цунено хоть что-то знала бы про Кантон, хотя у нее, как у большинства японцев, имелись смутные представления о Китае – источнике древней мудрости и родине легендарных героев
[485]. Ученые мужи – в особенности чиновники сегуната, служившие в Нагасаки, – жадно поглощали китайские трактаты, но простые люди не обращали внимания на современную им политическую жизнь страны, лежавшей за океаном. Им было довольно иногда баловаться сочинением стихов на китайском языке или покупать шелк и фарфор в специальных лавках китайских товаров, причем эти товары могли быть китайскими, а могли таковыми и не быть. Весной 1839 года китайский чиновник по имени Линь Цзэсюй
[486] конфисковал у британских торговцев в Кантоне огромную партию опиума: двадцать тысяч ящиков. Об этом в Японии не знал никто ровно год
[487]. Если Цунено и услышала бы такую новость, то пропустила бы ее мимо ушей. Она сочла бы, что опиумная война в далекой стране не имеет к ней никакого отношения, – и оказалась бы неправа.
Двести тысяч ящиков содержали тысячу тонн опиума стоимостью около десяти миллионов долларов. Линь конфисковал наркотик потому, что ввозить его в страну было запрещено законом и император приказал покончить с торговлей опиумом в Кантоне. К тому же Линь собственными глазами видел, что сотворило с населением Китая пристрастие к опиуму, и он, как государственный чиновник, считал своим моральным долгом защитить подданных императора от жадных, порочных иноземцев. Демонстрируя праведную решимость, он задействовал шестьдесят чиновников и пятьсот рабочих, которым велел давить липкие черные шарики опиума, растворять их с помощью соли и сливать в ручей. После завершения дела он вознес молитву морскому богу и попросил прощения за осквернение воды.
Британские торговцы знали, что, занимаясь контрабандой, нарушают императорские законы. Тем не менее их привело в ярость, что китайский чиновник слил в море их товар стоимостью десять миллионов долларов и не пожелал возместить убытки. Они даже призвали британское правительство отомстить за их потери и защитить интересы государства в опиумной торговле. Королевская власть не компенсировала им ущерб, но после некоторых дебатов в парламенте отправила к китайским берегам боевую эскадру из четырех паровых и шестнадцати парусных судов. Они прибыли в Кантон летом 1840 года, в те сонные, тихие месяцы, когда Цунено выходила замуж за Хиросукэ, и начали военные действия, которым суждено было изменить судьбу всего Тихоокеанского региона.
Китайская династия Цин не могла выстоять против британцев
[488]. Ее оружие заржавело, а иные огнестрельные орудия и вовсе насчитывали двести лет. Полководцам приходилось запирать собственных солдат в крепостях, чтобы не дать им дезертировать. У Британской империи, чей военный флот считался лучшим в мире, были броненосцы на паровом ходу, которых прежде не видали в Восточной Азии. По мере того как китайские силы проигрывали битву за битвой и росли человеческие потери, образованные японцы волей-неволей начали проявлять интерес к этому конфликту
[489]. С растущим чувством ужаса они постепенно осознавали простую мысль: если на их глазах рушится сама могучая империя Цин, то Япония точно не сможет дать отпор западному военному флоту, когда его корабли войдут в гавань Эдо.
В конце концов опасения японских властей, вызванные как внутренними потрясениями, так и угрозой извне, стали разделять образованные земледельцы и даже простые обитатели городских доходных домов
[490]. Эти дурные предчувствия повлекли за собой последствия для всех японцев: от сегуна в столичном замке до крестьян на рисовых полях Этиго. Но в первую очередь им суждено было погубить Эдо.
Подходила к концу зима 1840 года. В замке Эдо умирал Токугава Иэнари, отошедший от дел ворчливый старый сегун
[491]. Он правил страной полвека и до сих пор оставался самым влиятельным человеком в Японии. Один из его многочисленных отпрысков, сорокасемилетний Токугава Иэёси, к тому времени уже сменивший отца на посту главы государства, уступал ему во всем, особенно в характере и силе воли. Несколько месяцев самураи, служившие Иэнари, скрывали его болезнь, опасаясь вакуума власти. Когда на седьмой день первого месяца 1841 года старый сегун наконец умер, его слуги продолжали заниматься своими делами с таким видом, будто ничего не случилось.
Когда кончина сегуна стала все-таки достоянием гласности, народ был потрясен. Исэки Такако, жена знаменосца, писала: «Порой даже самые обычные люди доживают до ста лет, а он был сегуном, и все вокруг подчинялось его воле. Казалось бы, уж ему должно быть отмерено больше семи десятков. Он был самым могущественным человеком в стране – отвечал и за политику, и за многое другое. Его решимость вызывала восторженный трепет. Однако срок жизни предугадать невозможно»
[492]. В последующий траурный период мужчинам в доме Исэки запрещалось брить бороды и волосы на голове целых пятьдесят дней
[493]. Всего через три недели они выглядели совершенно другими людьми. Таково влияние смерти даже на живых: она часто превращает близких в незнакомцев.
