Поначалу казалось, что морализаторский запал Мидзуно быстро остынет. В конце концов, столичным жителям уже случалось наблюдать такие порывы. Полувеком ранее, после голода годов Тэммэй и вызванных им беспорядков, сегунат запустил похожие реформы. Структурные изменения в градоустройстве прижились, однако моральная повестка забылась через несколько лет. До сих пор не было никаких оснований считать, что на этот раз будет иначе.
Кроме того, жители Эдо были уверены: не в меру ретивого чиновника, приобретшего слишком большую власть, ждет неминуемое падение. Любопытно, что семье Цунено довелось соприкоснуться с историей одного из таких обреченных реформаторов. Гисэн, самый младший из ее братьев, перебрался в Эдо
[508], чтобы служить в Токухондзи – весьма почитаемом храме Истинной Школы Чистой Земли. Храм был знаменит как последнее пристанище Сано Масакото
[509], который в конце XVIII века убил сына тогдашнего главы правительства по имени Танума Окицугу. Подобно Мидзуно, Танума настроил народ против себя алчностью и надменностью. Вскоре после убийства сына он впал в немилость. Сано Масакото в наказание за свое преступление был вынужден совершить ритуальное самоубийство, однако жители Эдо видели в нем героя. Его стали величать Великим Очищающим Духом; на его могилу носили цветы. Эта могила в 1841 году, вероятно, казалась символом грядущего падения Мидзуно, хотя Гисэн ни разу не упомянул о ней в письмах родным.
В принципе Гисэн старался не вдаваться в политику, да и вообще избегал щекотливых тем. Они с Цунено плохо знали друг друга: он был совсем еще ребенком, когда она впервые вышла замуж и покинула отчий дом. Спустя годы Цунено и Гисэн вновь оказались под одной крышей, когда оба развелись и вернулись в Ринсендзи в самый тяжелый год голода Тэмпо. Цунено тогда снова вышла замуж и снова развелась, после чего погрузилась в уныние, терзаемая своими неудачами. Гисэн, напротив, сумел убедить всех в своем усердии и ответственности и с благословения семьи отправился в Эдо.
Гисэн никогда не проявлял бунтарских качеств, но все-таки в его характере наблюдалось что-то общее с непокорной и вспыльчивой сестрой. В отличие от их старшего брата Гию – человека ранимого, замкнутого и неуверенного в себе, – Гисэн и Цунено были весьма настойчивы и прямолинейны. Возможно, потому что родились младшими – ведь ни ему, ни ей не приходилось отвечать за всю семью, а стало быть, в дипломатии особой нужды не было. Гисэн посылал домой прекрасные письма, написанные изящным слогом и каллиграфическим почерком, но если считал, что кто-то из родни совершил глупость, то без колебаний и извинений выводил на бумаге слово идиот
[510].
В столице Гисэн сам назначил себя опекуном Цунено. В этом была его прерогатива и обязанность как мужчины, ведь, в отличие от сестры, он мог представлять храм Ринсендзи при обсуждении деревенских дел и разделе имущества. Несколькими годами ранее, после второго развода Цунено, Гисэна даже посылали договариваться к ее бывшему мужу
[511]. В Эдо он время от времени навещал сестру, приносил небольшие подарки вроде имбиря
[512] – а информацией потом делился с Гию. Поначалу он с радостью докладывал, что в четвертом браке Цунено живется совсем неплохо. «Насколько я знаю, семья Хиросукэ тревожится о нем, – писал он домой. – Но работы у него хватает, так что волноваться не нужно. Наша сестра всем довольна и выглядит хорошо»
[513].
В конце лета чиновники городского управления получили секретное уведомление о надвигающейся экономической катастрофе
[514]. Продавцы одежды жаловались, что торговля не идет, так как никто ничего не покупает. Плотники ворчали, что остановилось строительство домов, потому что люди отказываются от своих планов. У ремесленников было мало заказов, а в увеселительных заведениях наступила тишина. Новые ограничения оказались непомерно жесткими и сократили потребление настолько, что даже беднейшие жители столицы с тревогой себя спрашивали: что будет дальше?
Однако Мидзуно Тадакуни и не думал сдаваться. Осенью городские власти объединили квартальных старейшин в группы «блюстителей реформ» и велели им разработать дополнительные меры по охране общественного порядка. Разумеется, старейшины подчинились. И рапортовали:
Множество людей ходит по улицам, закрыв голову и лицо. Этих вызывающих недоверие людей нужно останавливать, срывать с них головные уборы и записывать имена. При малейшем подозрении следует их задерживать.
Женщины взяли в привычку носить короткие мужские куртки. Некоторые из них бедны, поэтому берут куртки у мужей, чтобы не замерзнуть. Это допустимо. Но другие женщины надевают дорогие куртки мужского покроя в нелепой погоне за модой. Следует издать запрет на ношение такой одежды.
Женщины, называющие себя учительницами пения, – но которые на самом деле в большинстве своем просто нелегальные проститутки – неплохо зарабатывают, обучая девочек из простых семей музыке. Родителям не пристало сводить с ними дочерей, и сами девочки должны стыдиться подобных знакомств. Эти уроки следует немедленно прекратить, а если кто-то из учительниц или учениц решит продолжать занятия, доложить о них городской страже.
Простолюдины покупают золотые и серебряные трубки для курения табака. Это недопустимое излишество, и с ним нужно покончить.
На картах и в путеводителях печатают имена ничтожных людей: борцов сумо, продажных женщин и актеров кабуки. Это следует запретить
[515].
Перечисление грехов на этом не заканчивалось.
В девятом месяце, как обычно, состоялся праздник Канда, однако все женщины из незнатных семей пришли на него в простых сандалиях и с повседневными гребнями в волосах. Исэки Такако, жена знаменосца, жаловалась, что молодые самураи были одеты в какие-то унылые плащи и ей не удалось полюбоваться их статными фигурами в ярких нарядах
[516]. Казалось, власти твердо решили запретить все, что радует глаз.
Несколько недель спустя заполыхал театральный квартал. Пожар начался в театре Накамура и перекинулся на соседний театр Каварадзаки. Квартал постоянно горел – чего трудно было избежать, учитывая количество фонарей и толпы людей, набивавшихся в деревянные здания. Вот и к этому конкретному пожару сначала никто не отнесся как к слишком большой катастрофе. О нем лишь мельком упомянул самый знаменитый летописец города
[517], отметивший, что театры переедут в район Асакуса, где они обычно временно размещались после пожара. Однако в дело вмешался Мидзуно Тадакуни.
