Нужда, которую наблюдала Цунено, контрастировала со столичной роскошью, невообразимой в Этиго. «У нас в деревнях никто даже не представляет себе Эдо, не знает, что такое богатые дома»
[534], – писала она. Соблюдать внешние приличия было необходимо даже беднякам. В очередной раз лишившись гардероба, Цунено снова почувствовала себя отщепенкой. «Помимо меня в доме четверо слуг, – писала она, – но они заговаривают со мной, лишь когда хотят сделать замечание. Они очень упрямы и вечно соревнуются друг с другом. Сейчас у меня вся одежда в закладе и с деньгами тяжело, но если еще немного потерпеть, то дела, наверное, пойдут на лад». На случай, если братья не поймут, она пояснила: «Здесь все не так, как в деревне. Нельзя ходить по улицам в чем попало»
[535].
Жестокая ирония заключалась в том, что реформы, которые должны были отучить богачей от расточительности, в конечном счете ударили по беднякам – и тогда людям, и так едва сводящим концы с концами, стало почти невозможно хотя бы не выглядеть как нищие. Даже получать деньги под залог одежды, как делала Цунено в самые тяжелые времена, стало сложнее. Осведомители сообщали городскому управлению, что скупки переполнены товаром
[536], а торговцы подержанной одеждой разоряются. Продать вещи по выгодной цене не удавалось, ведь никто не мог предугадать, что еще запретят завтра. Женщины перестали носить даже самые дешевые украшения для волос
[537], боясь привлечь внимание стражи. Люди побогаче Цунено пребывали в растерянности; люди победнее ходили почти раздетыми. Вместе с тем Цунено хватало и других забот: «У Хиросукэ тяжелый нрав, и с прошлого года он все время злится. Он только и делает, что кричит на меня, а когда совсем разойдется, проклинает всех моих предков и велит отправляться домой, к семье»
[538]. Она не предполагала, что эта супружеская жизнь будет такой трудной. «Я знаю, что наш брак был неожиданным, но ведь все его родственники – люди почтенные, я и представить не могла, что он дойдет до такого состояния. Нельзя сказать, что я не думала о будущем; однако я выходила за Хиросукэ по приязни и была уверена, что с любыми бедами мы станем справляться вместе. А потом, когда состаримся, вернемся домой доживать свой век»
[539].
Похоже, этим мечтам не суждено было сбыться, и Цунено задумалась о том, что делать дальше. Она даже завела речь о разводе – уже четвертом в ее жизни, – но Хиросукэ не желал ничего слушать. «Я много раз ему говорила, что нам лучше разойтись, – писала она родным, – но, конечно, мое слово ничего не значит»
[540]. Формально развод мог инициировать только муж
[541], написав уведомление о разводе, – любой иной вариант властями не признавался. Цунено просила Гию и остальных братьев поговорить с Хиросукэ или его родней и добиться развода, но при этом настаивала, что уезжать из Эдо ей совсем необязательно. В письмах она упоминала, что, пожалуй, могла бы навестить родню весной, но при этом все-таки не теряла надежды, что жизнь у нее в столице наладится. Надо лишь потерпеть еще немного.
Летом 1842 года империя Цин капитулировала под натиском могучего британского флота. По условиям Нанкинского договора Китай соглашался выплатить контрибуцию в двадцать один миллион долларов, отдать победителям остров Гонконг и – самый болезненный удар – впустить в страну британских торговцев. На все товары устанавливались фиксированные пошлины, чтобы китайские власти не могли изменить их в пользу своих производителей. Британских подданных, совершивших преступление на китайской земле, отныне должны были судить их соотечественники, а не местные власти по местным законам.
В Японии чиновники сегуната и самураи, думающие об обороне страны, соглашались, что это поражение приведет к серьезным последствиям для Китая, а в конечном счете, вероятно, и для их государства. Некоторые воинственно настроенные интеллектуалы считали, что народу необходимо сообщить о происшедших событиях, их первостепенной важности и особенно о том, что британские интересы – как и британские корабли – могут обратить свой взор в сторону Японии. Сегунат колебался, предпочитая, как всегда, политику скрытности. Однако слухи распространялись даже среди простых жителей Эдо
[542].
Глава правительства Мидзуно пытался укрепить оборону страны. Войска сегуна отправились на учения в окрестности Эдо. Они переоделись в мундиры западного образца и привыкали к командам на голландском языке
[543]. В срочном порядке был отменен приказ обстреливать иностранные корабли. Отныне заморских гостей полагалось впускать в порты, снабжать водой и дровами для топки, но потом сразу вежливо отправлять, куда плыли
[544]. Нельзя сказать, что власти вдруг почувствовали расположение к иноземцам; но им стало очевидно, что настраивать против себя намного превосходящую военно-морскую силу – стратегия не только опрометчивая, но, вероятно, и самоубийственная.
Тем временем в Эдо разгорелся очередной скандал. Актера театра кабуки Итикаву Эбидзо V, который, в отличие от Ивая Хансиро V, чаще всего играл мужские роли
[545], выволокли из единственного крупного театра, пока не переехавшего на окраину. Эбидзо заковали в кандалы и доставили в контору городского управления, дабы он ответил по закону за свои преступления. Вина актера состояла в том, что он содержал роскошный дом в районе Фукагава – с позолоченными кессонными потолками; резной, богато инкрустированной мебелью, на которой восседала огромная коллекция великолепных кукол; с садом, сплошь заставленным многочисленными высокими каменными светильниками. Несколько месяцев городской судья выжидал, собирая сведения. Он даже умудрился отыскать и скопировать письменное назидание, которое дед Эбидзо оставил потомкам, призывая их к смирению и бережливости. С этой бумагой он и набросился на перепуганного актера: «Ты не только нарушил закон сегуна; ты презрел заветы собственного деда!»
[546]
В конце концов судья изгнал Эбидзо из города
[547]. Его великолепный дом сровняли с землей, а имущество изъяли; коллекции разошлись по чужим рукам. Его звучный голос больше не раздавался под сводами столичных театров. Через несколько лет актер вернулся в Эдо, но его героев – красивых, мужественных юношей – никогда больше не представляли в прежней манере.
