Работа прислугой у Гисукэ, несомненно, была лучшей долей, чем занятие уличной проституцией; но Цунено полагала, что и это не представляет для нее привлекательного и многообещающего варианта. Как правило, иглоукалыванием занимались бедняки – нередко искалеченные, – которые не могли найти другой работы. Гисукэ был абсолютно на мели – до такой степени, что не мог себе позволить лишнего футона
[571]. И вообще, неизвестно, к чему может привести служба у такого хозяина, как иглоукалыватель. Еще в 1729 году власти ее родной провинции Этиго особо отметили заслуги некоего Хатидзо
[572], работавшего на крайне обедневшего самурая. Когда его господин в отчаянной попытке свести концы с концами решил научиться иглоукалыванию, Хатидзо предложил себя для упражнений. Господин вонзал в него иглы, пока у бедняги не распух и не покраснел весь живот. Сегунат счел преданность слуги достойной восхищения, однако такой работе с трудом можно завидовать.
К счастью, Цунено случайно обнаружила вариант получше: храму Токухондзи, куда она пришла за постельными принадлежностями, требовалась служанка
[573]. Цунено неплохо знала окрестности храма в Асакусе, хотя прежде не жила в этом районе. Поблизости располагался квартал, куда переехали столичные театры, а ранее эта земля принадлежала некоему самураю – прихожанину Токухондзи
[574]. Улицы сменились, но на афишах и вывесках красовались все те же имена и лица. Атмосфера здесь была не столь оживленной, но театральные деятели, сумевшие пережить недавние гонения, все еще оставались в Эдо и старались изо всех сил, чтобы начало новой жизни оказалось удачным.
Для Цунено работа в Токухондзи стала скорее возвращением в прошлое, чем началом новой жизни. Храм был миром ее детства, и сейчас, попадая в него, она всякий раз чувствовала, как низко пала: на первых порах – любимая дочь; затем – невестка; после этого – разведенная женщина и сестра, доставлявшая одни неприятности; и вот, наконец, прислуга. Проходили зимние дни, холодные и звонкие, как бусины четок, а она занималась уборкой и выполняла чужие приказания. Вести от Гисэна приходили редко, хотя он сохранял тесные связи с храмом Токухондзи, первым местом своей службы в Эдо. В письме домой Цунено жаловалась: «Он такой надменный и недобрый. И это меня очень злит. Смотрит на меня снисходительно и говорит ужасные вещи, например: „С этого момента ты для меня незнакомая женщина“»
[575]. Хиросукэ тоже был зол на Гисэна, что было совсем неудивительно: Хиросукэ злился всегда и на всех.
Несмотря на то что они теперь жили порознь, Цунено все еще пыталась помочь мужу. Она писала Гию: «Здесь, в Эдо, нет даже такого места, где слуги могли бы взять в долг постель. Я просила Гисэна: „Он мой муж. Не мог бы ты что-нибудь ему дать?“ Гисэн просто не обратил внимания на мои слова, и теперь, конечно, Хиросукэ пришел в бешенство»
[576].
Цунено осталась в Токухондзи, потому что только здесь она могла иметь все необходимое: комнату, футон, одеяло и жаровню
[577]. Но в храме, по словам Гисэна, она всем говорила, будто надеется произвести хорошее впечатление на брата, и когда он оценит проявленное ею усердие, то выкупит ее одежду из заклада. «К тому времени, как она ушла отсюда, от нее все порядком устали»
[578], – писал он домой.
Вскоре после Нового года Цунено покинула Токухондзи и вернулась к мужу
[579]. К сожалению, положение Хиросукэ не изменилось к лучшему. Цунено опять пошла в услужение, но на новом месте платили мало
[580]. Она попыталась еще что-нибудь заложить, но за каждую вещь давали едва ли половину ее истинной цены, то есть и этот вариант был тупиковым. Цунено оказалась в безвыходном положении. «Люди в Эдо наглые и самодовольные, – сетовала она. – Меня считают странной лишь потому, что я пришла из другой провинции»
[581]. В довершение всех ее бед она была слишком нищенски одета и не могла возразить злопыхателям, как ей хотелось бы. Выглядела она до того плохо, что стыдилась выйти на улицу
[582].
В следующие несколько месяцев Цунено и ее муж перебивались случайными заработками. Хиросукэ нашел было место, но через пару месяцев потерял его, а Цунено перебивалась поденщиной. В какой-то момент у них осталось одно кимоно на двоих
[583]. «Я знаю, тебя разозлят мои слова, – писала она Гию. – Но Хиросукэ тоже страдает, и мне больно за него»
[584]. Тон ее посланий резко изменился. Три года она обращалась к родне с демонстративным вызовом; теперь в письмах зазвучали пристыженные, кроткие, почти молящие нотки. Она боялась состариться и умереть в нищете. «Все пошло совсем не так, как я ожидала, – сознавалась она. – Не думала, что мне придется так бороться за жизнь»
[585].
Тем временем Хиросукэ окончательно растерял последние остатки воли. Он становился все более неуравновешенным
[586]. Когда у супругов появлялось несколько монет, он тратил всё на любимые блюда. Когда деньги кончались, он спал все дни напролет. К осени Хиросукэ уже и не пытался найти работу.
«Если бы я хоть немного знала его характер, – писала Цунено, – то никогда за него не вышла бы, сколько бы он ни упрашивал»
[587]. Она не представляла, что можно вести себя так отвратительно: «Я знаю, у меня тоже скверный характер, но я никогда еще не встречала такого озлобленного человека, как он. Наверное, таких плохих людей, как он, найдется едва ли один на тысячу»
[588]. Хиросукэ клеймил все и вся, но не замечал собственных недостатков. Когда в гости заходил его приятель Масаёси, они вдвоем обрушивались на Цунено и требовали, чтобы она пошла и взяла денег у своих богатых братьев. Не получив желаемого, они смеялись над тем, что семья лишила ее доли в наследстве, и проклинали Гию. «Никакого толку от этих служителей!»
[589] – говорили приятели. Войдя в раж, они строили планы, достойные разбойников с большой дороги: «Мы отнимем у твоей семьи всю землю. Все эти поля в Исигами будут нашими»
[590].
