Следующая открытка была из Клаузенбурга, Трансильвания, и сообщала о продвижении Варда к месту назначения. Он собирался навестить барона Ференци, чье поместье находилось в горах к востоку от деревеньки Ракош. Еще одна открытка — из Ракоша, неделю спустя; в ней говорилось, что его встретила карета барона и что он уезжает в горы. И вновь — затянувшаяся эпистолярная пауза; до мая Чарльз не отвечал на частые письма родителей и лишь потом сообщил, что летом не сможет пересечься с матерью ни в Лондоне, ни в Риме, ни в Париже (его родители как раз тогда также запланировали посетить Европу). Его исследования, как писал он, таковы, что он не может покинуть свои теперешние покои, а замок барона Ференци не благоприятствует приему гостей, будучи отстроен на крутом склоне в лесистых горах. Даже местные жители эти места обходят стороной — что уж говорить о чете из Новой Англии, привыкшей ко всякого рода удобствам. Более того, барон был не из тех, кто может понравиться корректным и консервативным американским аристократам. Его внешность и манеры отличались своеобразием, а возраст был настолько велик, что точная цифра вызывала ужас. Было бы лучше, сказал Чарльз, если бы родители дождались его возвращения в Провиденс, до которого уже совсем рукой подать.
Это возвращение, однако, произошло лишь в мае 1926 года, когда после нескольких предвещающих открыток молодой путешественник тихо проскользнул в Нью-Йорк на пароходе «Гомеровский» и проехал долгие мили до Провиденса на поезде, жадно упиваясь зелеными холмами, благоухающими цветущими садами и белыми шпилями городов весеннего Коннектикута — то были его первые впечатления о Новой Англии почти за четыре года. Когда состав пересек Покатак
[23] и въехал в Род-Айленд в золотистый разгар поздневесеннего дня, сердце Чарльза забилось с удвоенной силой — и даже груз запретных знаний, тяготивший его ум, не смог смазать чудесных впечатлений от возвращения в Провиденс вдоль водохранилища и Эльмвуд-авеню. На высокой площади, где соединяются улицы Броуд, Вейбассет и Эмпайр, он увидел впереди и внизу, в огнях заката, памятные и радующие глаз дома, купола и шпили старого города; голову Варду вскружило любопытство, когда поезд направился к вокзалу за Билтмором, открывая взору огромный купол и нежную зелень древнего холма, уставленного домами с высокими крышами. Забрезжил и шпиль колониальных времен Первой баптистской церкви, розовевшей в зачарованном вечернем свете на пестром фоне юной весенней листвы.
Старый Провиденс! Именно это место, вкупе с таинственными силами его долгой истории, подарило Чарльзу Варду жизнь — и призвало его назад к чудесам, границы коих неведомы никакому пророку. В этом городе его ждали прекрасно-ужасные тайны — и к их отгадке он в поте лица своего готовился долгие годы, прошедшие в странствиях и в трудах. Свистнутый кэб промчал его через Почтовую площадь, откуда открывался вид на реку, старый рынок и начало залива, и вверх по крутому изогнутому склону Уотермен-стрит к проспекту, где раскаленные закатом ионические колонны церкви Христианского Ученья манили на север. Вот показались знакомые с детских лет уютные старые имения и причудливо выложенные кирпичом тротуары, по которым он ходил еще совсем маленьким. И наконец маленькая белая заброшенная ферма справа, а слева — портик и величественный фасад большого кирпичного дома, где он родился. Так в час, когда уже сгущались сумерки, Чарльз Декстер Вард вернулся домой.
5
Алиенисты не столь ортодоксального крыла, как доктор Лиман, связывают начало подлинного безумия Варда с его путешествием по Европе. Допуская, что юноша был совершенно здоров, когда покинул Америку, они полагают, что возвратился он сильно изменившимся. В свою очередь, Уиллет не признает правоту и за такими утверждениями, упрямо твердя, что поворотный момент произошел позже. Странности юноши на этой стадии болезни следовало приписать только тому, что за границей он часто совершал некие ритуалы — безусловно необычные, но ни в коем случае не говорящие о психических отклонениях.
Значительно возмужавший и окрепший Чарльз Вард на первый взгляд казался совершенно нормальным, а в разговорах с Уиллетом выказывал твердость духа и уверенность, невозможные для любого пытающегося притвориться здравым сумасшедшего, особенно — в долгосрочной перспективе. На мысль о возможном помешательстве Варда наводили лишь звуки, в разное время дня раздававшиеся из чердачной лаборатории, — монотонные напевы, заклинания и вгоняющие в дрожь ритмичные декламации небывалой громкости. И пусть голос всегда принадлежал Варду-младшему, что-то в нем самом и в произносимых им словах крайне настораживало и тревожило. Также и почтенный Уголек, любимый всем семейством старый черный кот, от определенного звучания хозяйского голоса выгибал спину и ощеривался.
Ароматы, временами просачивающиеся из лаборатории, обладали необъяснимой природой — порой ядовито-едкие, но чаще маняще-неуловимые, словно способные зачаровывать, они насылали таинственные видения и образы. Люди, чуявшие их, имели склонность испытывать мимолетные миражи — виды огромных горизонтов со странными горами и бесконечными аллеями сфинксов и гиппогрифов, простиравшимися в необозримую даль.
Вард не возобновил своих прежних блужданий, но усердно занялся старинными книгами, привезенными домой из странствий. Европейские источники, как объяснял он, значительно расширили горизонты его работы, суля великие открытия в ближайшие годы. Лицо юноши осунулось и постарело, поразительно напоминая теперь портрет Карвена в библиотеке, и доктор Уиллет, нанося очередной визит, часто останавливался у последнего, изумляясь феноменальному сходству и подмечая, что теперь лишь маленькая ямка над правым глазом отличает давно умершего алхимика с картины от ныне живущего юноши.
Эти визиты Уиллета, предпринятые по просьбе старших подопечных, были весьма любопытными. Вард ни разу не отверг доктора, но тот видел, что никогда не сможет проникнуть во внутреннюю психологию молодого человека. Часто он замечал странные вещи вокруг него — маленькие восковые фигурки гротескного вида на полках и столах, полустертые остатки кругов, треугольников и пентаграмм, рисованных мелом или углем на расчищенном участке пола в центре большой комнаты… И по-прежнему ночами звучали заклинания и поражавшие чудными ритмами напевы; из-за них Вардам сделалось непросто удерживать у себя прислугу, равно как и пресекать толки о безумии сына.
В январе 1927 года имел место странный случай. Как-то ночью, около полуночи, когда Чарльз пел инвокацию, чей странный ритм неприятно отдавался эхом в холле внизу, с залива внезапно налетел порыв холодного ветра, и все в округе заметили слабое, неясное дрожание земли. Кот метался в совершенно нехарактерном для него ужасе, жалобно выли собаки — на целую милю вокруг. То была прелюдия к резкой грозе, необычной для времени года и принесшей столь сильные раскаты грома, что мистеру и миссис Вард стало казаться, будто началось землетрясение. Они бросились наверх, чтобы посмотреть, что случилось, но Чарльз встретил их у двери на чердак, бледный, решительный и зловещий, с почти пугающей двуединой маской торжества и серьезности на лице. Он заверил их, что дом на самом деле не пострадал и что буря вскоре уляжется. Варды остановились и, глянув в окно, увидели, что сын их прав, ибо молнии сверкали уже где-то в дальних далях, а деревья перестали гнуться под странными стылыми порывами. Гром, перейдя в глухое бормотание, вскоре затих. Одна за другой стали загораться в небе звезды, и триумфальная мина на лице Чарльза Варда выкристаллизовалась в другое, очень тревожащее выражение.
