IV
Беда грянула во вторник, двадцать шестого августа. Я встал в свое обычное время и позавтракал, то и дело морщась от болей в позвоночнике. В последнее время спина донимала меня особенно сильно, и когда становилось совсем худо, я принимал опий. Внизу никого не было, кроме слуг, но у себя над головой я слышал шаги Марселин — она расхаживала из угла в угол в своей комнате. Марш, имевший привычку работать допоздна, спал в кладовке рядом со своей студией и редко поднимался раньше полудня. К десяти часам я настолько поддался своей хворобе, что задавил ее двойной дозой опия и прилег на софе в гостиной. Последнее, что я слышал, — беспокойный топоток Марселин этажом выше. Вот кому жить хорошо… Она ведь наверняка прохаживалась перед большим настенным зеркалом, любовалась собой. Такое — вполне в ее духе. Тщеславие с головы до пят — только свою красоту она и ценила в жизни; ее да те маленькие роскошества, коими одарял ее при любой возможности Деннис.
Я проснулся только на закате и сразу понял, как долго проспал, по золотистому свету и длинным теням за окном. Поблизости никого не было, и дом погрузился в непривычную, без намека на уютную умиротворенность, тишину. Однако мне показалось, что издалека несется слабый вой, дикий и прерывистый, в котором было что-то слегка знакомое, но сбивающее с толку. Я не очень-то и разбираюсь в экстрасенсорных предчувствиях, но с самого начала мне было ужасно не по себе. Мне снились сны — даже хуже тех кошмаров, что навещали меня до этого, неделями ранее, — и на этот раз они казались ужасным образом связанными с какой-то черной, гноящейся реальностью. Весь дом был пропитан недобрым предчувствием. Позднее я решил, что во время этого навеянного опием сна какие-то отдельные звуки все же доходили до моего одурманенного сознания. Боль, однако, отпустила, и я встал и пошел без труда.
Довольно скоро я почуял неладное. Марш и Марселин, положим, могли сейчас кататься верхом, но кто-то ведь должен был готовить ужин на кухне. Однако в доме царила мертвая тишина, нарушаемая лишь помянутыми мною стенаниями вдалеке, и никто не явился ко мне, когда я подергал шнур старомодного колокольчика, зовя Сципиона. Ну а потом, совершенно случайно подняв глаза к потолку, я весь обомлел — ибо на побелке расползалось жуткое пятно неправильной формы, уродливая багровая клякса точно в том месте, где находилась комната Марселин.
В одно мгновенье позабыв о больной спине, я взбежал наверх, готовясь узреть худшее. Сонм предположений проносился у меня в голове, пока я боролся с искореженной сыростью дверью этой тихой комнаты. Ужаснее всего было захлестнувшее меня чувство непотребного злого удовлетворения — мне вдруг пришло в голову, что я с самого начала только и ждал, как все дурные приметы сольются воедино под крышей Риверсайда и расплещутся по сторонам кровью и ужасом.
Наконец дверь подалась, и я, оступаясь, вошел в большую комнату, затененную ветвями массивных деревьев за окнами. Ноздрей моих коснулся странный, трудноуловимый смрад — и стоило мне включить свет, как глазам моим предстало безымянное непотребство, простертое на кремово-желтом ковре.
Оно лежало ничком в озере темной загустевшей крови. Алые потеки были повсюду — на стенах, на мебели, на полу. Ослабев в коленях от страха, я с величайшим трудом прошагал к креслу — и обессиленно опустился в него. Передо мной, сомнений не осталось, простерлось на полу человеческое тело — хоть я понял это и не сразу ввиду отсутствия на нем одежды и из-за страшной сырой раны, занимавшей большую часть головы: там, где волосы не были грубо срезаны под корень, жертву частично оскальпировали. Лишь незапятнанные кровью участки кожи нежного оттенка слоновой кости помогли мне опознать в этом безжизненном предмете Марселин; безобразие зрелища усугублял отчетливый отпечаток чьей-то обутой ноги у тела на спине. Я даже и отдаленно не мог вообразить, что за кошмарная драма разыгралась здесь, пока я спал внизу. Подняв руку, чтобы утереть пот со лба, я почувствовал, что пальцы у меня — липкие от крови, вскрикнул в ужасе и неверии, но почти сразу сообразил, что замарал их о ручку двери, закрытой неизвестным убийцей перед уходом. Похоже, орудие злодеяния унес он с собой — ибо в комнате не было ничего и отдаленно пригодного для учиненной расправы.
На полу я различил отпечатки ног, совпадавшие по форме со следом на теле и ведшие к двери. Другой кровавый след объяснить было труднее; то была широкая непрерывная полоса, как будто след от тела проползшей здесь крупной змеи. Сперва я счел, что душегуб волок за собой что-то, но потом заметил — отпечатки ног кое-где накладывались на странный след. То есть, он уже был здесь, когда неведомый потрошитель уходил. Но что еще за ползучее нечто находилось в комнате вместе с жертвой и убийцей — и покинуло место жестокого злодеяния первым? Едва я задался этим вопросом, как мне снова почудился далекий слабый скулеж.
Наконец, с трудом пробудившись от летаргии ужаса, я пошел по следу на полу. У меня не имелось ни малейших предположений касательно личности убийцы, и отсутствие слуг для меня тоже не поддавалось объяснению. Смутные догадки велели проверить студию Марша, но прежде, чем идея должным образом оформилась у меня в голове, я осознал, что кровавые отпечатки ведут именно туда. Значит, всему виной — Марш? Неужели добела накалившаяся атмосфера Риверсайда заставила его заступить за грань?
В чердачном коридоре след сделался слабым, почти исчез, слившись с темным ковром, но я все еще мог различить странную колею существа, ушедшего из комнаты первым, — и вела она прямо к закрытой двери студии Марша, заходя под нее. Очевидно, впустив это незнамо что внутрь, дверь заперли изнутри.
С болью в сердце я повернул ручку — открыто! Застыв на пороге, я тщился в меркнущем свете дня углядеть, что за новый кошмар уготован мне. На полу без движения лежал какой-то человек, и я потянулся к выключателю, собираясь зажечь люстру.
Но когда вспыхнул свет, мой взор оторвался от пола и от того, что на нем лежало, — от того, что когда-то явно было бедным Фрэнком Маршем, — и недоуменно обратился к живому существу, съежившемуся в проеме двери, ведущей в спальню Марша. Взъерошенное, с диким взором, покрытое с ног до головы засохшей кровью, оно сжимало в руке кривой ятаган, что служил одним из экзотических украшений на стене мастерской. Но даже в этот ужасный миг я узнал в нем того, кто, как мне казалось, находился за тысячу миль отсюда. То был мой сын Деннис, мой мальчик, — некая фантасмагорическая карикатура на его родной сердцу облик.
Мой вид, казалось, вернул ему немного здравомыслия — или по крайней мере памяти. Он выпрямился и начал трясти головой, точно силясь освободиться от какого-то наваждения. Я не мог вымолвить ни слова, но шевелил губами, пытаясь вернуть себе голос. Мой взгляд на мгновение задержался на фигуре на полу перед задрапированным мольбертом — фигуре, к которой вел странный кровавый след и которая, казалось, запуталась в витках просмоленного черного каната. Очевидно, проследив за моим взглядом, Деннис на краткий миг вынырнул из морока — внезапно разразившись хриплым потоком слов, смысл коих я не сразу уловил:
— Я должен был сделать с ней это — она дьяволица! — дочерь бездны, исповедница зла — Марш знал, Марш хотел предостеречь меня — старый добрый Фрэнки, я не убивал его, хотя уже почти решился, — но нет, я пошел к ней и расправился с ней — а потом эти ее кудри…
