Я с ужасом слушал, как Деннис поперхнулся, замолчал и начал снова:
— Ты не знал… ее письма стали странными, и я понял, что она влюблена в Марша, потом она почти перестала писать вовсе! Он никогда не упоминал о ней — я чувствовал, что что-то не так, подумал, что нужно вернуться, выяснить. Не мог сказать тебе, твои манеры выдали бы все… хотел сделать им сюрприз. Приехал сегодня, в районе полудня, — с извозчиком, отослал всех слуг — только работающие в поле остались, но их хижины далеко, никто не услышал бы, — велел Маккибу проведать кое-что на мысе Жирардо и не возвращаться до завтра. А неграм дал старую машину, чтобы Мэри отвезла всех в Бенд-Виллидж на выходной. Сказал, что мы все уезжаем на целый день, что обойдемся без их помощи. Посоветовал заночевать у кузена дядюшки Сципа — он содержит тот негритянский пансион…
Деннис сбился, перешел почти на шепот, и я напряг слух, улавливая его речь. Тут снова мне показалось, что я слышу этот дикий далекий вой, но в тот момент рассказ сына был для меня на первом месте.
— Увидел, что ты спишь в гостиной, решил, что не проснешься. Поднялся наверх, очень тихо, а там — Марш и эта… эта… эта женщина!
Он вздрогнул — имя Марселин почему-то не шло у него с языка. Его глаза расширились в унисон со всплеском далекого плача — и где все-таки мог я слышать этот звук, почему мне он казался все более знакомым?
— Ее не было в комнате, и я поднялся в студию. Дверь была закрыта, и я слышал голоса изнутри. Стучать не стал, просто ворвался и застал ее позирующей для картины. Нагую, но до самых пят увитую кудрями… шлющую эти овечьи взгляды в сторону Марша! Он поставил мольберт вполоборота от двери, картину я видеть не мог. Но их я застал врасплох, это точно, — Марш даже кисть выронил. Я был так зол на него. Я сказал, что должен посмотреть, что он там рисует, но он на диво спокойным тоном возразил — мол, работа не вполне закончена, дня через два лягут последние штрихи, и я смогу посмотреть. И она тоже ее не видела. Но с меня было достаточно. Я шагнул вперед, и он закрыл картину тканью — чтобы я не увидел. Драться был готов, лишь бы я не увидел, но эта… эта… она встала на мою сторону. Сказала — я прав, хватит увиливать. Фрэнк ужасно разозлился. Влепил мне затрещину, когда я попытался этот покров сорвать. Я ударил его в ответ — и он, кажется, потерял сознание. А потом я и сам чуть не лишился чувств… от ее крика. Пока мы дрались, она добралась до мольберта… и увидела все первой. Когда я обернулся, она уже выбегала прочь. И я… я тоже увидел тот рисунок.
Безумие снова вспыхнуло в глазах Дэнни, и на мгновение мне показалось, что он и на меня бросится с ятаганом. Но, выдержав паузу, он немного успокоился.
— Тот рисунок… великий Боже! Не вздумай смотреть на него! Сожги — вместе с тканью, что скрывает его от глаз, а пепел развей по ветру! Марш все знал, Марш хотел предупредить меня! Он знал, кто она такая — на самом деле! Пытался намекнуть мне еще в Париже, но ведь такую правду и словами не передать — так, чтобы кто-то поверил! Я думал, все эти слухи про нее — вздор… какой я был дурак! Тот рисунок… как же точно он ухватил суть! Фрэнк — он же гений! И его полотно — величайшее из всех, что написаны смертными со времен Рембрандта! Сжечь его — кощунство, оставить — преступление против разума! А пощадить запечатленную на ней — и вовсе смертный грех! Как только я все увидел… как только понял, почему ее круг так почитал Медузу… проводил обряды, устоявшиеся еще в Атлантиде… во времена Ктулху и иных Древних… господи, так это все правда. Как было бы хорошо, если бы все это так и осталось выдумкой! Древнегреческие мифы… древние философы… описывали ее, но никто из них никогда не осмеливался сказать прямо, и лишь в «Некрономиконе»… и картина, о да, конечно, — картина Фрэнка говорит обо всем прямым текстом. Пусть даже она не завершена — того, что есть, вполне достаточно. Какой страшный талант! Даже ее саму — испугал! Потому-то она и сбежала! Поняла, что я пойму, а как только пойму — не оставлю ей шанса на жизнь! Прошу тебя, сожги картину не глядя! Застал ее у зеркала… она держала глаза закрытыми — боже, я бы ничего не смог поделать, посмотри она на меня своим особенным взглядом… но я успел, я опередил ее — когда она стала поворачиваться ко мне, я пронзил это черное сердце!
Деннису снова пришлось остановиться, и я увидел, как пот струится по его лбу сквозь брызги крови. Но через мгновение он хрипло продолжил:
— Но ничего не кончилось, пойми! Когда она сникла, все только началось! Ее ужасные волосы… я будто бился против адских легионов! Я встал ей на спину, чтобы удержаться, я хватал и натягивал… как они сражались, как много в них было жизни — своей, не зависящей от той, которую я оборвал! Я рубил их ятаганом — дьявольский труд! Жесткие, как проволока, они извивались и боролись у меня в руках… скрутились в одну жуткую ползучую гадину — и все пытались вырваться. Когда ушла последняя прядь, там, на реке, кто-то завыл… ты ведь слышишь — и сейчас этот звук не смолкает! Не знаю, кто это, но уверен — это как-то связано с ней… я как только услышал — дико испугался и разжал пальцы, и это чудовище заструилось прочь… по полу… как большая-пребольшая змея… я побежал за ней, она оставляла след из крови… но я не успел — только-только заступил на порог, а она уже набросилась на бедолагу Марша. Он так и не пришел в себя — может, оно и лучше… она сдавила его всего кольцами, как анаконда… со всей злостью и страстью, на которые была способна та, чьей частью была эта змеиная мерзость… я старался, очень старался отодрать ее, но без толку, и ятаган бы мне ничем не помог — я бы скорее порезал Фрэнка, чем ее. Те кольца сжимались все плотнее… и я слышал тошнотворный хруст костей… и все это время кто-то жутко завывал на полях. Таков был их конец… я закрыл картину драпом — надеюсь, никто не заглянет под него. Сожги этот холст, прошу. Я не смог выпутать Фрэнка из ее жутких кудрей — они въелись в него, словно какая-то щелочь, и не сдвигаются ни на йоту; ибо так змея выражает извращенную нежность к тому, кого погубила, — вцепилась крепко и никогда уж не выпустит. Тебе придется предать тело Фрэнка огню вместе с ней, но только, Бога ради, проследи, чтобы она сгорела дотла. Она — и эта картина. Во имя всего святого и дорогого тебе — избавься от них.
Может статься, Деннис рассказал бы и больше, но его в тот миг прервал новый всплеск далекого скулежа. И тут мы оба догадались, что это за звук, — переменившийся наконец ветер донес до нас обрывки фраз, которые можно было разобрать. Мы могли бы и сами догадаться, ибо часто слышали подобные причитания — то голосила у своей хижины древняя зулусская ведьма Сафонисба, преклонявшаяся перед Марселин, окончательно утверждая власть ужаса, древнего как мир и невыразимого, над всеми нами:
— Йа, йа, Шаб-Ниггурат! Йа Р'льех! Н'гаи н'булу бвана н'лоло! О бедная миссус Таннита, о бедная миссус Исида! Великий Ктулху, поднимись из-под вод и прими дщерь свою — ибо ей не жить больше, ибо она умерла! У власяных змей больше нет госпожи! О великий Ктулху! Старая Софи все знает! Старая Софи под сердцем носит черный камень Большого Зимбабве! Старая Софи, она плясала при луне вокруг крокодильего алтаря, пока Н'бангус не поймал ее и не продал белым людям на корабль! Больше нет Танниты! Больше нет Исиды! Больше нет великой колдуньи, что подольет огонь в большой каменный очаг! Йа, йа! Н'гаи н'булу бвана н'лоло! Она умерла! Старая Софи знает!
