Тут вдруг из гостиной, где Софья коротала время с покойниками, донесся отчаянный крик. Его внезапность почти парализовала толпу и вызвала то же самое ощущение, которое нахлынуло, когда Луэлла закричала и упала в обморок. Стив Барбер и дьякон Левит кинулись было к дому, но Софья сама выбежала им навстречу, всхлипывая и причитая:
— Эта рожа в окне! Эта рожа в окне!
В тот же миг из-за угла дома показалась фигура с дико вращающимися глазами, и стало ясно, кто скорбную сестрицу так напугал. «Рожей в окне» оказался юродивый Джонни Дав. В волнении своем он прыгал, как ополоумевший кроль, тыкал пальцем в сторону Софьи да знай себе вопил:
— А ей все понятно! Ей все понятно! По лицу же видно, когда она смотрела на них и с ними болтала! Она знает, что с ними, и обоих велит похоронить, чтобы они там, под землею, задохнулись, ведь они ей оба не любы — я-то знаю, я-то своими глазами видел! Ничего, она их еще услышит, они с ней поговорят… и увидит их… они еще придут… за ней придут!
Зенас Уэллс оттащил крикливого дурачка в дровяной сарай позади дома и накрепко там запер. Его грай оттуда на всю округу звучал, но никто больше не обращал на него внимания. Процессия, построившись, тронулась к болотистым окраинам, где раскинулось деревенское кладбище. Софья, всхлипывая и дрожа, забралась в первый по счету экипаж.
Когда гроб Томаса Спрага опустили в могилу, преподобный Этвуд молвил подобающее случаю слово, а ко времени, когда он умолк, Эд и Итан закончили могилу для Торндайка на противолежащем конце кладбища — туда и передислоцировалось все сборище. Затем дьякон Левит произнес еще одну пышную речь, и был доверен земле второй гроб. Народ тут же стал разъезжаться небольшими группами, кругом стояли скрипы и лязги отбывающих экипажей и легких колясок, а у могил вновь застучали лопаты. Твердые комки почвы дождем сыпались на деревянные крышки — первым закапывали Торндайка, — и Стивен Барбер заметил, с каким видом Софья смотрит на это действо. Сложно сказать наверняка… но, похоже, душой ее в те минуты владело угрюмое греховное торжество. Стив только покачал головой.
Зенас побежал назад и выпустил юродивого Джонни из дровяного сарая, прежде чем Софья вернулась домой. Бедняга сразу же бросился на кладбище. Он прибыл еще до того, как лопаты разровняли землю, — народ тогда еще далеко не весь разошелся. Что кричал Джонни в еще не зарытую могилу Тома Спрага, как рыхлил пальцами с обломанными ногтями твердь у свежего могильного холмика Торндайка на дальнем конце погоста — о том здравствующие и поныне свидетели до сих пор вспоминают с содроганием. Джотам Блейк, местный констебль, вынужден был силой увести Джонни на близлежащую ферму, и жуткие отголоски его воплей еще долго смущали покой всей округи.
На этом Фред Пек обычно заканчивает свою историю. Что еще, спрашивает он, можно тут добавить? Случай-то с душком, и едва ли приходится удивляться, что у Софьи после него прорезались всякие странности в поведении.
На том рассказ завершается, если время позднее и старый Кельвин Уиллер уже побрел домой; однако если он все еще где-то неподалеку, то уж наверняка не удержится и примется по новой вещать в своей пробирающей манере рассказчика баек. Наслушавшись хриплого стариковского говора, некоторые потом боятся ходить мимо дома с закрытыми ставнями или кладбища, особенно с наступленьем темноты.
— Хе-хе… Фред тогда был совсем мелюзга — где ему упомнить хоть бы и половину? Так вы хотите знать, почему Софья держит ставни наглухо закрытыми, зачем юродивый Джонни Дав до сих пор разговаривает с мертвыми и кричит сестрице Тома в окна? Ну, сэр, не уверен, что знаю все, что нужно знать, — но что слышал, тем поделюсь, — старик, выплюнув понюшку жевательного табака, подается вперед и принимается крутить пуговицы слушающему. — Дело было той же ночью — заметьте, ближе к утру, где-то восемь часов с похорон минуло. Тогда-то мы и услышали первый крик из дома Софьи. Всполошил нас всех — Стива и Эмили Барберов, меня с Матильдой. Мы все, как были в ночных рубахах, прибежали к ее дому — там Софью и застали, на полу гостиной без чувств лежала. Хорошо хоть, дверь у ней была открыта… Ну, мы ее растормошили, а она трясется как лист осиновый. Так ей, видать, тяжко, что говорить не может: слово-другое проронит — и все. Матильда с Эмили давай ее успокаивать, а Стив тут такое мне стал на ухо нашептывать, что я и сам покоя лишился. Прошел час, решили мы, что уже и назад по домам можно, да Софья вдруг вроде как прислушиваться к чему-то начала: голову набок склонит — внемлет. А потом как завопит — и назад в обморок.
Я-то говорю все как есть, безо всяких там намеков, как Стив Барбер: уж он бы напустил туману, коли взялся бы досказать. Он у нас был мастак на такие штуки… уже десять лет как помер — пневмония.
Мы в ту ночь кое-что слышали… но это все, конечно, Джонни Дав воду мутил. От дома до кладбища не больше мили; видать, он с фермы убежал — через окно вылез, хоть констебль Блейк и клялся, что той ночью Дав сидел под замком и носу никуда не казал. Так с той поры и ошивается Джонни у этих самых могил, говорит с тамошними покойничками: холмик Тома пинает да бранью осыпает, а Генри на могилку кладет цветочки, веночки и все такое прочее. Ну а коли Джонни не на кладбище, значит, у дома Софьиного вертится: воет под закрытыми ставнями, что скоро и ее черед наступит.
Она и тогда уже в сторону кладбища — ни ногой, а теперь вот вовсе из дому не выходит и ни с кем не видится. Твердит, что Отплесье — богом проклятое место, и будь я сам проклят, если она не права хотя бы наполовину, потому как в наши дни все прахом идет…
С самого начала в Софье определенно было что-то странное. Однажды, когда ее Салли Хопкинс навещала, — кажется, в девяносто седьмом, или годом позже, — раздался как будто бы из ниоткуда страшный грохот у ее ворот, а Джонни тогда поблизости ну никак быть не могло, его новый констебль Додж на пахоту отправил. Но я, кстати, не принимаю близко к сердцу всякие слухи — будто каждый семнадцатый день июня по всей округе что-то шумит, или что двое бледных призраков ломятся в Софьин дом под утро того же дня, около двух часов…
Видите ли, как раз где-то в два часа той первой послепохоронной ночи Софья услыхала тот шум, до обморока ее доведший. Мы со Стивом, Матильдой и Эмили тоже кой-чего вроде разобрали — но звук был такой далекий-далекий, слабый-слабый. Повторюсь — то наверняка юродивый Джонни колобродил на кладбище, что бы там ни говорил констебль Блейк. Голос человека на таком удалении не распознать, а мы в тот день замаялись знатно, вот и вышло так — почудилось нам, будто двое говорят, притом те, кому уж вовек слова не молвить.
Стив после уверял, будто больше моего расслышал, но он-то точно верил в привидения. А Матильда и Эмили с перепугу и вовсе ничего не запомнили. Замечу, во всей округе никто больше ни голосов, ни всяких других звуков не слышал. Ну, оно и немудрено в глухую ночь — спали все. Вот не знаю, что это было, — будто ветер шептал, речи людской научившись. Да и слова были — тихие, но вполне разборчивые. Кое-что я сам уловил, а за то, чем Стив дополнял, — ручаться не стану…
Но слова «бесовка… все это время… Генри… живой…» отлично угадывались — так же, как и «знаешь… говорила, будешь заодно… избавиться от него… меня схоронить…», только вот эти последние произносились уже как будто другим голосом. А потом кто-то возьми и прорычи — глухо, страшно, как из-под земли: «Еще вернемся!» Но, думаю, Джонни Дав тоже бы так сумел.
