Минуты, казалось, растянулись в часы, а вереница тел все еще виднелась над быстро поднимающимся приливом, замедленно-ритмичными колебаниями задавая ритм композиции кошмара. Над восходящей луной теперь уж плотно сгустились тучи, дорожка света на воде почти исчезла. Время от времени во мраке случался проблеск белизны — то мелькало бледное лицо какого-то из беспомощно оглядывавшихся назад узников троса.
Все быстрее и быстрее собиралась гроза, и вот первые молнии расцветили небосвод. За первыми негромкими раскатами грома последовали куда более уверенные, мощные; и вскоре на пляж Мартина один за другим стали обрушиваться звуковые удары оглушительной, с ума сводящей силы. И вот налетел сильнейший раскат, чье эхо, казалось, сотрясло воды и сушу разом, — следом же хлынул ливень, чья ожесточенность победила ослепший мир. Словно сами небеса разверзлись, чтобы излиться мстительным потоком.
Зрители, действовавшие инстинктивно, несмотря на отсутствие сознательной и связной мысли, теперь отступили по ступеням утеса на веранду отеля. Слухи дошли до гостей внутри, так что беженцы окунулись в атмосферу ужаса, почти равного их собственному. Думаю, что уже тогда в народ пошли наидичайшие слухи, хотя наверняка утверждать не могу.
Иные из постояльцев отеля в страхе сбежали назад в свои номера. Другие же остались наблюдать мучительную экзекуцию зачарованной шеренги, то уходящей под волны целиком, с головой, то вновь выныривающей на неспокойную поверхность в прерывистых вспышках молний. Я помню эти головы, помню выпученные остекленевшие глаза, в которых плескался ужас и морок нашей темной вселенной. Все печали, грехи, страдания, бесплодные надежды и несбыточные чаяния, тревоги, ярость и боль всех эпох нашли в них отражение — то были очи, горящие душераздирающей мукой вечно пылающего ада.
И пока я всматривался вдаль, заметил среди волн еще один глаз — один-единственный, огромный, тоже ярко горящий, но горящий чувством и намерением столь чуждыми, что мозг мой списал все на галлюцинацию, наваждение. Зажатая в неведомых тисках, хорда узников удалялась в глубины; что кричали и о чем молили в последние минуты те люди, знают лишь демоны черных вод и ночных ветров.
Разъяренное небо разродилось новым невиданной силы звуком — на его фоне прежний раскат казался слабым, незначительным. В ослепительном блеске небесного электричества я в последний раз увидел шеренгу отчетливо — и уловил отзвук ее отдаленной агонии, единой на всех прикованных. И вдруг — любой прибрежный житель укажет на то, что морская погода на подобное горазда, но мне данное обстоятельство все равно показалось фантастическим, — буря кончилась, словно ее отрезало. С необъяснимой внезапностью прекратился дождь, и вот уже луна вновь бросала свой бледный свет на странно притихшее море.
Вереница узников троса исчезла под водой, а сама вода стала спокойна и пустынна, и только слабеющая рябь расходилась от далекого небольшого водоворота в том месте, откуда впервые донесся странный отчаянный крик. Я смотрел на эту предательскую полосу лунного блеска — чувства мои были обострены до предела, а разум находился в смятении, — и почти слышал, как темные бездны моря, неподвластные и недоступные человеку, насмехаются надо мной.
Четвертый час утра
Около двух часов ночи я понял, что он приближается. Великая черная тишина глубин ночи сказала мне об этом, и сверчок, стрекочущий с непотребной настойчивостью, утвердил мои опасения. Я не вполне верил в это раньше, ведь пророчества мстительных сумасбродов редко принимаются всерьез. Кроме того, меня нельзя было по справедливости винить за то, что случилось с ним в четыре часа утра в то ужасное утро, память о котором никогда не покинет меня. И когда, наконец, он умер и был похоронен на древнем кладбище прямо через дорогу от моих восточных окон, я был уверен, что проклятие не причинит мне вреда. Разве я не видел, как лопатами была разровнена глинистая почва на его могиле? Разве могут чьи-то крошащиеся кости принести мне гибель в точно означенный день и предреченный час? Так я думал до этой самой ужасной ночи, когда раздрай поселился в моей душе, былая уверенность улетучилась, а зловещий рок сгустился надо мной.
Я рано лег спать, тщетно надеясь урвать несколько часов сна, несмотря на пророчество, которое преследовало меня. Теперь, когда близился предзнаменованный час, становилось все тяжелее отделаться от смутных страхов, нашедших прибежище в моих мыслях. Пусть холод простыней успокаивал мое разгоряченное тело, я не мог найти ничего, что могло успокоить мой еще более разгоряченный ум. Так я и лежал, ворочаясь и беспокойно бодрствуя, пробуя сначала одно положение, затем другое в отчаянной попытке прогнать сном одну чертовски настойчивую мысль — о том, что должно произойти в четыре часа утра.
Было ли это ужасное волнение вызвано моим окружением — той угрюмой местностью, в которой я пребывал столькие годы? Почему, с горечью спрашивал я себя, я обстоятельствам позволил поместить себя именно в этот дом, именно в эту комнату с окнами на пустынную дорогу и кладбище, именно в эту ночь — из всех ночей? Пред моим мысленным взором встала каждая деталь этого скромного некрополя — его белая ограда, призрачные гранитные склепы и парящие ауры тех, кем питались черви. Наконец сила представления заставила меня зреть в глубины более отдаленные, более запретные, и я увидел под покровом могильных трав тех, от кого эти ауры исходили, — безмолвные и безмятежные силуэты мертвых. Кого-то, может статься, уложили в землю еще живым — поэтому так чудовищно изогнуто тело; а по чьим-то останкам уже ничего не различить — то побелевшие скелеты да сирые горсти праха. Праху я, признаться, завидовал сильнее всего.
Новый ужас настиг меня, когда воображение нарисовало его могилу. Туда глядеть я не осмеливался даже в мыслях — я бы закричал, если бы притягивавшую мой внутренний взор злую силу не остановил внезапный порыв ветра, возникший из ниоткуда среди спокойствия ночи. Ставень ближайшего ко мне окна отворился, задребезжал, ударившись о стену, и моему настоящему бодрствующему взгляду открылось настоящее древнее кладбище, раскинувшееся под ранней утренней луной.
Тот порыв ветра я принял за благо, но ныне знаю, что ухватился за оборвавшуюся вмиг соломинку. Не успел я окинуть взглядом залитый бледным светом ландшафт, как там, среди белеющих по ту сторону дороги могильных плит, возникло новое знамение — на сей раз очень явное, нисколько не фантомное. Над его могилой клубилась нечто вроде облака сгустившейся серой мглы; мгновение — и оно поплыло к дороге, становясь все более осязаемым и жутким.
Это вполне мог быть трупный газ, убеждал я себя, или обычный туман, но двигалось то явление преднамеренно, а не по воле ветра, и я, полуживой от давящего страха, не особо-то и удивился, когда на моих глазах клубящаяся эманация преобразилась. Намек был предельно прост и ясен — и потому столь ужасен: с каждым мгновением загустевая и уплотняясь, туман утрачивал полупрозрачность, формируя нечто вроде круга, прорезанного посередине, и когда волнение мглы улеглось, я понял, что вижу парящий над обочиной дороги циферблат часов — огромный, пронизанный и подсвеченный светом луны.
