Голод терзал тело, раздражая меня. Когда меня долго не кормили, я с особым вниманием наблюдал за животными там, снаружи. Животными с перьями, шерстью и кожей, животными, которые летают, бегают и прыгают, дергая хвостом. Я бы всех их съел. Мне казалось, будто я ощущаю вкус свежей крови, хотя я никогда ее не пробовал.
Я зевнул. Переложил голову чуть ближе к хвосту. Прикрыл зрачки и уснул. Все тот же сон, что и всегда. Мир, который я ни разу толком не видел, воспоминания, заложенные предыдущими поколениями. Я спал под кустом, где солнце не так пекло. По мне ползали насекомые, а в воздухе пахло кустами, деревьями и живыми существами. Где-то неподалеку была вода; я видел, как блестит под солнцем ее поверхность.
Боковым зрением я уловил какое-то движение. По камушкам, перебирая тонкими ногами, бежало маленькое лакомство. Я знал, что надо делать. В этом-то и заключается прелесть инстинкта — он всегда знает. Я бросился вперед, за добычей, по кочкам, под корнями, и нагнал ее, когда она уже собиралась взобраться на дерево. И в тот момент, когда я уже было вонзил зубы в эту крошечную тварь, когда я уже готов был задействовать всю мою силу, я проснулся. Так текли мои дни. Вечно этот сон — и пробуждение в отвратительной мертвой комнате…
Однажды возле преграды возникла Холодная женщина. Существо, нависающее над всеми нами и управляющее миром. Я называл ее Холодной женщиной, потому что она была холоднее всех остальных животных, которых я видел, и потому что она кормила меня холодной пищей. Холодная женщина была жестокой. Это она посадила меня сюда. Это она держала меня в плену и выпускала из этой лишенной запахов тюрьмы, только когда к ней приходили покупатели. Она изматывала меня своим жутким стуком по стеклу. До знакомства с ней я считал, что жизнь хорошая. Я думал, миру есть много что предложить такому охотнику, как я. А теперь мне казалось, будто я сам добыча. Добыча не голодного охотника, а человека с его потребностью держать других существ взаперти и глазеть на них.
Холодная женщина открыла крышку у меня над головой. Я лизнул воздух и почуял, что она принесла пищу. Пахла пища смертью и холодом, как обычно. Я уже давно ничего не ел. Тело умоляло о еде. Однако есть я не мог. Эта холодная пища — издевка. Я жаждал показать, что для таких, как я, это не еда, что я лучше ее в этом разбираюсь, но все тщетно. Ей достаточно было слегка встряхнуть кусок съестного, и это движение провоцировало во мне рефлекс. И это несмотря на отсутствие аппетита, на тоску по добыче, до которой мне никогда не добраться. С рефлексами я не боролся. Бросался и хватал мясо.
Оно утоляло голод, но удовлетворения не приносило. Я ел только потому, что тело требовало еды. С лампой дела обстояли так же. Она горела и давала тепло, от которого зависело мое выживание, однако радости не приносила. Оставалось лишь принимать действительность такой, какой она была. Смирение — вот единственная истина, усвоенная мною от матери, первая добродетель для таких существ, как мы. Ограничения существуют, ничего с ними не поделаешь. Бунтовать против них, сомневаться и размышлять — значит впустую тратить время. А смирение, напротив, ничего не стоит.
Шли дни. За окном всходило и садилось солнце. Я несколько раз заглядывал за окно. Видел сочные растения, видел, что там есть тепло. Все это угнетало меня — ведь свет, согревавший меня, был искусственным. Текли дни, а она все не приносила еду. Прошло еще немного времени, и голод стал причинять мне боль.
Моя лампа на несколько дней вышла из строя; теперь она не горела, а мигала в устрашающем темпе. Без тепла я, вялый и опустошенный, неподвижно лежал в углу, дожидаясь смерти. Я решил покончить со всем. Перестану пить из грязной плошки. И если мне еще дадут есть, к пище я не прикоснусь. Буду лежать тут, пока жизнь во мне не угаснет. Когда Холодная женщина это заметит, будет уже поздно. Я устал, ведь бунтарство требует сил. И я уснул.
Проснувшись, я увидел возле клетки целую стаю людей. Покупатели. Значит, они вытащат меня и будут шуметь. Я лизнул воздух, но стекло отделяло от меня запахи. Я напомнил себе, что смирение — это добродетель. Оно сократит страдания. Такова была моя жизнь — череда страданий, и я ждал, когда им придет конец. Когда Холодная женщина крепко схватила меня и вытащила из-за стекла, я не сопротивлялся. Лизнул воздух и познакомился с человеческой стаей. У людей столько чужих запахов — они пахнут цветами, мертвыми растениями и незнакомыми животными. Они собирают запахи других животных, словно для того, чтобы спрятать собственный запах. Но от меня этот запах не скроешь. Я лизнул воздух, пробуя на вкус кислоту, соль и горечь, источаемые их телами. Крошечные капли пота с их кожи. Слабый вкус желудочного сока, которым пахло их дыхание. Другие телесные соки.
Потом я оказался в руках человеческой самки. Я сразу понял, что это самка — люди любят демонстрировать свой пол. У нее были длинные темные волосы, они танцевали, они пахли кисловатыми растениями. Тепло от самки было сильнее, чем от остальных. Я высунул язык и ощутил ее телесный запах — тоже более едкий. Вожделение — вот что она чувствовала.
Она приподняла меня, поднесла к окну, и меня впервые за несколько месяцев коснулись солнечные лучи. Мое тело тотчас же наполнилось силой, ожило. Я наслаждался своим воскрешением, а она провела мне по спине своими обезьяньими пальцами и что-то прошептала на странном языке. Смысла звуков я не понимал, но слышал в них преданность. Я не любитель таких ласк, однако видел, как попугаи трутся друг о друга головами и чистят партнеру перья. А кошки вылизывают друг дружку, при этом двигаются они с видимым удовольствием. Самому мне удовольствие доставляют лишь вкусная пища и тепло. Ласки — для стайных животных, тех, кто не способен существовать как личность, в одиночку. Они принимают и отдают ласки как некий вид подчинения, чтобы впоследствии воспользоваться друг дружкой. Это понимание пришло ко мне сейчас, когда солнечные лучи снова пробудили мое тело к жизни. Оно пришло ко мне благодаря подчинению человеческой самки, и она способна была дать мне еще больше.
Лив
Олесунн
Суббота, 10 апреля 2004 года
Женский шампунь закончился. Пытаясь отыскать что-нибудь с нейтральным запахом, я перенюхала все принадлежащие Эгилю бутылочки с душистым мылом и средствами для волос, но без толку. Что ж, значит, сегодня вечером от меня будет пахнуть мужчиной. Возможно, тогда самые отвратительные отморозки ко мне не полезут. Горка пены на дне постепенно росла, а потом проваливалась в сток. Чем, интересно, сегодня занимаются остальные девушки из колледжа? Может, встречаются заранее и готовятся, пропускают по бокалу вина перед ужином… Такие студенческие мероприятия нравятся лишь тем, кто уже завел себе друзей, но это лучше, чем оставаться тут.
В дверь постучали.
— Эй! Есть тут кто? — Голос был женский.
— Я моюсь!
Я подставила лицо под струи воды. Вода затекала в уши и стекала по шее.
— Эй! Можно я пописать забегу? Здесь только я!
