На стене висел еще один рисунок — его нарисовал художник в парке развлечений. Тот день мне хорошо запомнился. Мы с Ибен впервые катались на американских горках. Тур стрелял в тире и выиграл для дочки одного из самых больших плюшевых медведей. Наверное, это был один из самых счастливых дней в истории нашей семьи. А потом мы пошли в палатку, где нас всех нарисовали. Семья, восседающая на троне во дворце. Король, королева и маленькая принцесса на коленях у папы. Пышные костюмы с высокими плечами, узкие талии, красивые, чистые лица. Улыбка на улыбке и улыбкой погоняет. Счастливая семья.
Я забралась в ее постель, накрылась одеялом и вдохнула ее запах. На меня снова нахлынули воспоминания о крохе, новорожденной, двухмесячной, годовалой, у которой прорезался первый зуб, которая разъезжала по двору на трехколесном велосипедике, гладила соседскую кошку, бегала в надутых нарукавниках по пляжу, намазанная кремом от загара. Каталась на коньках, прыгала на батуте, впервые ела лимон, сидела на папиных плечах, когда тот пробирался сквозь толпу людей. Носилась в первый школьный день возле школы вместе с подружками, училась кататься на велосипеде, училась плавать. Доченька моя…
Я взяла телефон и принялась искать старые фотографии. Ибен едет на велосипеде с двумя дополнительными колесиками. Видео со школьного спектакля, где она танцует, смущенно глядя в пол. Я пересмотрела запись несколько раз. Нашла снимок, где ей два года и она вся перепачкалась кашей. Ибен тогда была очень веселой. То и дело кричала: «Эй! Эй! Эй!» И заливалась смехом. Полицейские забрали ее мобильник и планшет. Может быть, они найдут на «Фейсбуке» ее переписку с каким-нибудь незнакомым взрослым мужчиной…
Они сейчас ищут ее. От этой мысли у меня стынет кровь. Закрыв глаза, я пытаюсь представить себе черноту, непроницаемую черноту, пытаюсь исчезнуть в ней. Но голова все помнит. Кроха, копающая песок маленькими пухлыми ручонками. Шестилетняя девчушка с новым рюкзаком и в новых туфельках.
Я открыла глаза. И увидела все тот же пустой стул, на котором Ибен столько раз сидела, делая уроки. Она сидела, склонив голову, а светлая коса струилась по спине. Ее волосы были тонкие, почти невесомые. Я могу укрыться одеялом и пытаться забыть обо всем, но голова ищет Ибен. Голова знает, что где-то там, в мире, по-прежнему есть волосы моей дочери.
Поднявшись, я подошла к книжному шкафу, битком набитому книгами для маленьких девочек, и провела пальцами по обложкам в пастельных тонах. Отдельная полка отведена шкатулкам: ларчик с украшениями, старый портсигар, чашка с бусинками. Одну за другой я принялась открывать шкатулки. Посмотрела на золотые украшения, подаренные Ибен на крестины, на клипсы, которые она надевала на школьный карнавал. На самой большой шкатулке написано: «Мои секреты». Буквы сразу бросаются в глаза. В какой-то брошюре я, кажется, читала, что девочкам полагается иметь тайны, однако я, не в силах удержаться, открыла шкатулку. Сейчас не время для тайн.
В шкатулке лежали сотенная банкнота, пластмассовая игрушечная лошадка и золотая цепочка с какой-то висюлькой. Вытащив цепочку, я поднесла ее к свету. На цепочке висел ключ. Обычный ключ, какими открывают обычную комнату. Единственное, что отличает его от других ключей, это цвет: как и цепочка, он покрыт чем-то вроде позолоты.
Лив
Олесунн
Суббота, 10 апреля 2004 года
В «Крошке Лёвенволде» было уже тесно. Впрочем, там это не редкость. В маленькую клетушку на первом этаже едва помещается барная стойка, а для очереди места почти не остается. Я встала на цыпочки и принялась высматривать в толпе блондинку с колечком в носу. А потом протолкалась к винтовой лестнице, ведущей на второй этаж.
Мигающие огни плясали на черных стенах. Посетители за столиками разговаривали, пытаясь перекричать техно. Вечер только начался, поэтому никто еще не танцевал. Пока все ограничивалось громкими беседами. В ушах отдавались звуки, производимые охрипшими глотками, которые прятались за блестящими ожерельями и воротничками рубашек. А ведь я даже не знала, как одета моя новая знакомая. Да и вообще, с чего я решила, что она все же пришла сюда?
После ужина с сокурсниками я осталась одна возле ресторана — остальные разошлись. За ужином я перепила, чересчур громко болтала. Вся моя несуразность вылезла наружу. Другие прислушивались — они заинтересованно смеялись, но не по-доброму. Я вызывала у них такой же интерес, какой вызывает у детей паук с оторванными лапками.
Когда я, опустошенная, стояла возле ресторана, в голове вертелась единственная мысль — слова девушки, той, с колечком в носу и слегка неровными передними зубами, Аниты. Не о том, что у меня интересные глаза, хотя в тот вечер я и об этом не раз вспомнила. Но еще она сказала, чтобы я заходила в «Крошку». «Почему бы и нет?» — подумала я тогда. Конечно, правильнее было бы поехать домой и запереться в комнате. В конце концов, это просто фигура речи — заходи, мол, в «Крошку»; она вовсе не обязательно жаждет меня там увидеть. Анита наверняка пойдет туда со своими друзьями-художниками. Возможно, она окажется такой же, как все остальные, и в ее смехе будет звучать издевка, деланое дружелюбие…
Я стояла и разглядывала зал на втором этаже. Бесполезно. Девушек, похожих на Аниту, там не было. Когда кто-то поднялся по лестнице и задел меня; наконец я развернулась и стала спускаться. Последняя возможность — это задний дворик, клочок земли площадью как сам бар, вот только народу там не в пример больше, чем на втором этаже. Я протиснулась через пропахшую сигаретным дымом толпу и окунулась в прохладный воздух весенней ночи. Пытаясь отвлечься от гула голосов, высматривала светловолосую головку. На меня навалилась усталость. Опьянение отступило, оставив в подарок дрожь. Ладно, надо заканчивать с этой затеей.
Я снова протолкалась мимо бара и вышла на улицу с другой стороны. Дурацкая была идея… На секунду я замерла — прямо посреди улицы, где меня со всех сторон обступили дома в стиле модерн. Совсем так же я стояла и перед рестораном, будто окаменев, а потом поняла, что делать нечего — придется возвращаться домой. Я повернулась и приготовилась к долгой прогулке, но услышала, как какой-то мужчина зовет меня по имени. Он забавно, словно воя, растягивал «и»:
— Лииииив!
Я огляделась, однако ко мне никто не направлялся. Но тут меня снова позвали — долгое, воющее «Лииив», — и я поняла, что кричат сверху. Из окна над цветочным магазином высунулась голова мужчины. Дэвид — это он махал мне оттуда. Я перешла улицу и встала прямо под окном. Оттуда раздавались и другие звуки — рэп и выкрики. Дэвид вытянул руку с сигаретой, высунул язык и стряхнул пепел, будто целясь в меня.
— Ты что делаешь? — усмехнулась я.
— Жду, когда ты поднимешься. Ты как, идешь?
* * *
Я сбросила сапоги и поставила их у стены, где уже громоздилась целая куча обуви. Взяв бутылку пива, предложенную мне Дэвидом, пошла за ним туда, где играла музыка. Коридор дышал семидесятыми: ковер с желто-красным рисунком, обои в желто-коричневую полоску. Даже старая тумбочка для телефона, деревянная, светло-коричневая, с приделанным к ней стулом. Когда я увидела подушку с узором в виде завитков, на душе у меня сделалось неспокойно.
