— Ну, тебе же нечем было платить.
— Но самое важное для меня, — говорю, — что я была здесь в безопасности, именно поэтому и смогла здесь жить. Здесь я могла говорить о прошлом, да и вообще была той, кем хотела. И вы понимали, что мы ворошим змеиное гнездо.
Ингвар сделал последнюю затяжку и затушил окурок в пепельнице.
— Змеиное гнездо… Кстати, а куда делся Неро?
— Я выпустила его в лесу, — говорю я. — У меня не было выбора.
Врать необязательно. Ингвар был бы рад снова увидеть Неро. И все же ложь складывается сама собой, как по заказу. Я не хочу делить его ни с кем. Кэрол знает, что он все еще жив, но это совсем другое. Ингвару знать необязательно. Мало ли как он использует это знание…
— Значит, ты его убила, — отвечает Ингвар. — Я думал, он был тебе дорог…
Я порываюсь ответить, но сдерживаюсь. Над нашими головами слышен стук шагов хозяйки. И как я раньше об этом не подумала! Тушу недокуренную сигарету и говорю:
— Я поднимусь наверх. Мне нужно с ней поговорить.
* * *
В коридоре меня настигает неожиданное предчувствие, что сейчас я увижу свои серые кроссовки, которые носила, когда жила здесь. Но этого не происходит, и я расстраиваюсь. Хотя мои туфли уже не такие начищенные и красивые, какими они были два дня назад, это пока еще туфли Мариам Линд.
Я поднимаюсь по лестнице на первый этаж и звоню в дверь. Я видела ее всего несколько раз, и она не особо мной заинтересовалась. Ей нужно время, чтобы дойти до двери. Я слышу ее шаги в квартире и негромкое поскрипывание отодвигаемого глазка. Затем она открывает дверь, оставляя накинутой цепочку. У домовладелицы горб и седые волосы, уложенные в прилизанную прическу, не до конца закрывающую родимое пятно на затылке. Щурясь, она разглядывает меня сквозь толстые очки.
— Кто это?
— Это Лив, — говорю я. — Лив, которая жила у вас в подвале несколько лет назад.
— Прости. Я плохо вижу, знаешь ли…
— Это было давно.
— Ты что-то хотела? По-моему, вы уже заплатили за этот месяц.
На ее лбу появляется особая морщинка, свидетельствующая о том, что у нее нет времени на арендаторов — главное, чтобы они вовремя вносили оплату.
— Я пришла не за этим. Я хотела бы узнать, не приходил ли к вам несколько месяцев назад мужчина средних лет. Широкоплечий. Возможно, представился полицейским.
Ее лицо светлеет.
— Был здесь мужчина. В конце весны. Из полиции, очень вежливый. Задавал мне разные вопросы, но я не на все ответила. Да, точно, он спрашивал о тебе, но я ведь ничего не знаю. Ты с ним разговаривала?
Я киваю.
— Он был в моей квартире внизу?
— Да, конечно. Я не имею обыкновения запирать дверь на замок, когда приходит полиция. Он хотел посмотреть только одну комнату, и у него был ключ. И хорошо — у меня-то его нет… Он разговаривал с тем парнем, который сейчас в тюрьме.
— С Эгилем?
— Я не запоминаю их имен. По крайней мере, сейчас он в тюрьме, и, очевидно, за дело. У полицейского был ключ, так что я разрешила ему осмотреть комнату.
— Вот этот мужчина? — Я показываю ей фотографию Руе Ульсвика на телефоне Ингвара. Она наклоняется так близко, что едва не касается очками экрана. А потом кивает:
— Да, это он. Очень приятный молодой человек.
Руе
Олесунн
Вторник, 20 июня 2017 года
Я остановил машину у тротуара перед багетной мастерской — собирался ненадолго заскочить в город. Олесунн остался в моем прошлом. Надеюсь, я успею уехать, пока меня никто не заметил.
Я прошел вверх по улице, направляясь к большому желтому зданию тюрьмы. За все эти годы я бывал здесь много раз, но всегда по работе, с пропуском посетителя в кармане я приехал впервые. Я нажал на звонок, дверь зажужжала, и я вошел внутрь. Охранник у двери номер два улыбнулся мне.
— Не знал, что у тебя имеются друзья среди наших ребят, Руе.
Я не помнил его имени. Ему было лет двадцать пять, не больше, он обладал раздражающе резким голосом, пронизывающим, как сталь. Я положил телефон и кошелек в маленький шкафчик и запер его. Брелок на ключе был несоразмерно большим, явно из тех, что заключенные делают на трудотерапии, и карман из-за него оттопыривался. Я протянул охраннику пропуск посетителя и быстро прошел через металлодетектор, чтобы он не успел что-нибудь сказать по этому поводу.
Построенная более ста пятидесяти лет назад тюрьма уже давно исчерпала свой срок годности. Прекрасное здание для музея. Отличное месторасположение для музея. Прямо в центре города, вокруг жилые дома, и жители могут наблюдать за заключенными. Слишком маленькая, чтобы быть учреждением высокой степени безопасности для Западной Норвегии. Несмотря на длинную очередь местных, сидит тут больше бергенцев, чем олесуннцев.
Надзиратель оставил меня одного в маленькой комнате для свиданий. На холодных каменных стенах во всю высоту комнаты, от пола до потолка, были нарисованы тонкие деревья. Маленькие птички сидели на ветках или летали в лесу. Художник, похоже, старался изобразить этих тюремных птичек красивыми и меланхоличными. Может, именно они снились местным обитателям… Присев на черный кожаный диван, я закрыл глаза, и передо мной сразу же возникли стаи мечущихся и кричащих в отчаянии птиц.
Войдя в комнату, Эгиль просиял. Он закатал рукава свитера, крепко пожал мне руку и приобнял меня.
— Вот уж не ожидал…
Сел на стул передо мной. Я вытащил из заднего кармана джинсов распечатанную с телефона фотографию.
— Это еще что такое? — спросил он.
— Ты знаешь человека на этой фотографии, Эгиль? — спросил я.
Он с неприкрытым изумлением уставился на фото. Машинально провел рукой по волосам.
— Нет… Нет, не знаю. Это рисунок?
— Да, это нарисовала Анита. И если ты знаешь, кто это, прошу тебя честно сказать мне.
Эгиль покачал головой:
— Понятия не имею. Никогда ее не видел.
— Ты врешь, Эгиль? Защищаешь эту девушку?
— Нет. Я ничего не знаю. Правда.
— Ты понимаешь, что значит твоя ложь? Я потерял дочь и внучку. И из-за тебя не могу выяснить, что с ними произошло.
— Я не знаю, что тогда случилось. Честно.
Я опустил руку с фотографией. Значит, я прав. Все это время он мне врал.
— Ты не знаешь, что тогда случилось, но знаешь, кто эта девушка.
Я вытащил золотую цепочку с ключом. Его серо-голубые глаза расширились, лицо осунулось.
— Откуда у вас это?
Я посмотрел на этого юношу. Мне казалось, что я достучался до него, помог ему. Он не привык, чтобы люди моего возраста были к нему добры. Это подарило мне надежду, придало сил, позволило встать на ноги и совершить еще что-нибудь хорошее. Теперь до меня дошло, что я не сделал совершенно ничего. А Эгиль выстроил свою жизнь совершенно на другом представлении о добре, зле и нравственности.
