Если бы ему достался адвокат получше, капрал мог бы уцелеть. В армейском приказе оговаривалось, что смертный приговор может быть смягчен, если поведение обвиняемого на поле боя было достойно подражания. По любым стандартам, героизма капрала более чем хватало, чтобы ему сохранили жизнь. Но на вопрос военного трибунала, почему он бросил винтовку, капрал ответил, что иначе пристрелил бы командовавшего ротой идиота-лейтенанта. Или кого-нибудь из генерального штаба, окажись они на пути. Хотя такой шанс вряд ли выпал бы, добавил капрал, поскольку, по его мнению, штабисты еще большие трусы, чем он сам. Любая угроза офицеру была отягчающим обстоятельством. Капрала признали виновным и приказали казнить на рассвете. Расстрельную команду собрали из вытянувших жребий солдат его же роты.
Конечно, я мог бы отказаться от этой обязанности, что означало бы неподчинение прямому приказу и подвело под трибунал меня самого. Кроме того, командование принял бы кто-нибудь другой, а результат неизбежно был бы тот же.
Как бы то ни было, по-прежнему хромая, я сумел навестить капрала в ночь перед казнью и оставил ему небольшую бутылку рома и несколько сигарет. Думаю, спал он не больше моего.
На рассвете мы отвели капрала на церковное кладбище, где приводились в исполнение смертные приговоры, и там в присутствии французского военного губернатора привязали к небольшому обелиску, установленному в честь жертв франко-прусской войны. Что показалось мне ироничным.
Утро было прекрасным. Я такого еще не видел в этой несчастной стране. Усыпанное цветами примулы вечерней кладбище вызывало в памяти восхитительное майское утро в Оксфорде. Я предложил капралу завязать глаза, но он упрямо тряхнул головой и, мужественно взглянув на своих товарищей, ободряюще кивнул, словно пытаясь придать им сил для выполнения приказа. Последними его словами стал батальонный клич: «Держись, Уэльс!» Человека храбрее я не встречал, что тоже показалось мне ироничным, поскольку его расстреливали за трусость. Однако парни сплоховали и промахнулись мимо картонной мишени, приколотой возле сердца капрала, поэтому мне, как командиру, пришлось добить бедолагу.
Французы называют такой выстрел в голову coup de grâce — удар милосердия, но ничего милого или сердечного в нем нет. А самое ужасное, что голубые глаза капрала в момент его последнего испытания были широко распахнуты. Я говорю «его последнего испытания», но, разумеется, это было испытание и для меня. Капрал наблюдал, как я расстегиваю кобуру своего «Веблея», и, клянусь, улыбался. Уже было достаточно тяжело, но потом он шепотом справился о состоянии моей ноги. Я на всю жизнь запомнил выражение его лица, и даже сегодня, десять лет спустя, могу вспомнить эти события, будто они случились вчера. Я часто просыпался от невероятно яркого кошмара, в котором снова был во Фризе с этим «Веблеем» в руке. И одного такого сна хватало, чтобы несколько дней страдать тяжелейшей депрессией. Столько раз я сожалел о том, что пуля досталась не мне, а бедному капралу.
Даже сейчас, записывая все это, я вижу, как его череп взрывается, точно лопнувший футбольный мяч: я тщательно подбираю слова. Капрал до войны играл в футбол за команду «Врексхэм Юнайтед» и трижды выигрывал Кубок Уэльса. Между тем одного вида и запаха примулы вечерней мне достаточно, чтобы превратиться в бормочущую развалину».
В этом месте Рэнкин закончил печатать, хотя, судя по тексту оригинала, был лишь на середине главы. Я дочитал бы ее, если бы знал английский.
Я отложил рукопись, затянулся «Салемом» и на мгновение задумался. Странное чувство вызывал рассказ человека, который когда-то был моим врагом, хоть и являлся наполовину немцем, но, во всяком случае, это заставило меня осознать, что сходства у нас с ним куда больше, чем различий. Мы словно были братьями по оружию. И я вдруг понял, что, как и фрау Вайтендорф, немного беспокоюсь за Рэнкина.
— Ну? Что вы думаете?
Я почти забыл, что не один в комнате англичанина.
— Те цветы на буфете в столовой, — произнес я. — Желтые. Как они называются?
— Примула вечерняя, — ответила фрау Вайтендорф. — Я собираю их в парке Генриха фон Клейста. В это время года их там тысячи. Красивые, не правда ли? А что?
— Когда вы их туда поставили?
— В субботу днем. Это важно?
— Думаю, в будущем было бы неплохо выбирать какие-нибудь другие. Похоже, эти цветы пробуждают у нашего англичанина ужасные воспоминания. Возможно, даже суицидальные.
— Как такое возможно?
— Не знаю. Но это определенно совпадает с моим личным опытом. Самая пустяковая вещь способна вызвать разные неприятные мысли о войне. — Я докурил и затушил сигарету. — Наведу кое-какие справки на «Алекс» и попрошу кого-нибудь проверить больницы. На всякий случай.
Я мог бы упомянуть еще и зал «Ханно», если бы не тот факт, что недавно сам его посетил и был более-менее уверен, что не видел там покойника, похожего на Роберта Рэнкина.
С «Алекс» позвонили и попросили меня прервать отпуск и прийти на следующий день, что оставляло достаточно времени для ужина с Теей фон Харбоу. Она предложила встретиться в отеле «Адлон».
Теа оказалась высокой, скорее интересной, чем красивой, полноватой женщиной лет сорока. Глядя на нее, трудно предположить, что она написала сценарий фильма о роботах и индустриальном будущем. Мне легче было бы поверить, что передо мной оперная певица: грудь у нее определенно подходящая.
На Тее был светлый твидовый костюм, мужская рубашка и галстук, белые чулки и пара серебряных сережек. Короткие светлые и зачесанные набок волосы; рот, возможно, слишком широкий, а нос — слишком длинный, но она выглядела элегантной, как бритва Оккама, и такой же острой.
Теа пришла с дорогим канцелярским набором от «Либманн» и кучей разнообразных мелочей, которые заставили меня подумать, что она, возможно, бывала в Индии: золотым портсигаром с эмалью, напоминавшей любимый ковер Великого Могола; множеством браслетов из серебра и слоновой кости; зеленым клатчем с вышитым индуистским богом, где лежали лорнет и несколько крупных банкнот. Они оказались очень кстати: ресторан отеля «Адлон» был самым дорогим в Берлине. Я об этом знал, поскольку успел увидеть в меню суммы выкупа, которые здесь смеха ради называли ценами. К тому же за соседним столиком сидел Фриц Тиссен
[33]. Естественно, Теа фон Харбоу оказалась его подругой; я полагаю, она знала всех, кого стоило знать, а Тиссен стоил и того больше. На нем был чрезвычайно изысканный двубортный серый костюм, по сравнению с которым мой собственный выглядел шкурой мертвого носорога.
— И когда вы стали полицейским? — спросила Теа.
— Сразу после войны.
— И вам только сейчас удалось попасть в Комиссию по расследованию убийств?
— Я никуда не торопился. А что насчет вас? Как вы попали в кинобизнес?
— Обычным способом — через мужчину. Через двух, если быть честной: моего нынешнего мужа и предыдущего. Наверное, мне всегда больше хотелось быть писательницей, чем женой. И до сих пор хочется, по правде говоря.
