Не нужно меня благодарить, так что придержите аплодисменты. В любом случае, вас предупредили. Я убью столько калек, сколько копперы не смогут сосчитать, так что в ближайшее время ожидайте еще больше крови на улицах Берлина. Не то чтобы полиция могла что-то сделать. Полицейские, особенно знаменитая берлинская Комиссия по расследованию убийств, знают, что у них практически нет шансов помешать мне совершать эти случайные нападения. Даже не будь они бездарными идиотами — разве пойман Виннету? Нет. Конечно нет, — не смогли бы теперь меня остановить. Сыскное дело уже не то, что раньше. Большинство в Крипо даже простуду поймать не смогут.
Ради собственной пользы вам лучше напечатать это письмо.
Хайль Гитлер!
Ваш доктор Гнаденшусс».
— Комментарии, господа? — спросил Вайс.
— Прошло всего два года с тех пор, как у нас появилась Комиссия, — ответил Треттин. — Он не очень-то в курсе текущих полицейских дел.
— Может, и хорошо, — сказал Вайс.
— У меня есть замечание, — произнес Геннат. — И оно связано с весьма своеобразным антисемитизмом, который проявляется в этом письме.
— Тут нет антисемитизма, — заметил Вайс.
— В этом и своеобразие. Наверное, впервые кто-то критикует Крипо и Комиссию, не упоминая, что во главе них стоит еврей. А конкретно вы. Особенно когда подписывается словами «Хайль Гитлер».
— Да, верно, — признал Вайс. — Я об этот не подумал.
— Во всем остальном автор выглядит в точности как нацист, — добавил Геннат.
— Или тот, кто хочет выглядеть нацистом, — сказал я. — Но я согласен с Эрнстом. Странно, что именно нацист упустил такую хорошую возможность очернить вас, сэр. Обычно они не настолько беспечны в подобных делах.
— Особенно этот ублюдок Геббельс, — согласился Треттин. — Эй, а здорово было бы, если бы тех людей действительно убил нацист. Гитлеру нравится изображать из себя друга ветеранов. История вроде этой поставила бы его в неловкое положение.
Вайс ничего не сказал, но я знал, что он думает о том же.
— Знаете, босс, — добавил Треттин, — слушая это письмо, я вспомнил, как вы описывали двух врачей из «Оскар-Хелен». Вы сказали, что они — евгеники. Только в большей степени. Что они верят в истребление тех, кто не приносит пользы обществу.
— К сожалению, извращенная наука подобного рода сегодня является общепринятой точкой зрения, — сказал Вайс. — Особенно в Германии. Даже среди вполне респектабельных людей. До своей смерти несколько лет назад Карл Биндинг был одним из главных сторонников «милосердного» убийства, как он это называл. А психиатр Альфред Хош уже много лет выступает за эвтаназию для инвалидов и душевнобольных.
— Тем не менее, — заметил Треттин, — возможно, небесполезно выяснить, причастны ли к этим убийствам доктора Безальски и Вурц.
— Имеешь в виду выяснить убийцы ли они?
— Не уверен, что выразился бы так громко. Нет, они могли посоветовать кому-то из приюта совершить эти убийства.
Вайс нахмурился:
— Мне это кажется маловероятным. Они мне не понравились. Совершенно не понравились. Но не думаю, что найдется хоть один немецкий врач, который приставит пистолет к голове человека и нажмет на курок во имя так называемой расовой гигиены. Или попросит кого-то другого сделать это. Да, с моральной точки зрения дела в Германии обстоят плохо, но не настолько. Но, конечно, если ты считаешь, что оно того стоит, продолжай искать зацепки, Отто. Сейчас у нас не так много гипотез. Только работай незаметно. Не хочу, чтобы они пожаловались в министерство.
Геннат вернулся к столу и сцепил свои розовые ладони перед животом, словно невинный мальчик из церковного хора. Но не сел. Явно желая донести собственную точку зрения, он обратился к собранию с видом разгневанного председателя, ругающего совет директоров.
— Как по мне, за этими убийствами стоят подростки. — Геннат выглядел чуть более краснолицым и пучеглазым, чем обычно, а его голосом можно было затупить саблю. — Именно так. Наша восхитительная, вся такая важная и патриотичная немецкая молодежь, которая ничего не знает и еще меньше хочет знать. Ленивые маленькие ублюдки. Большинство из них считает полицейских персонажами комедии. — Он уставился в потолок с выражением саркастической невинности и попытался подражать голосу подростка: — «Я, офицер? Я понятия не имею, о чем вы говорите, офицер. Нет, сэр, я не могу вспомнить, где был прошлой ночью. Мне бы и в голову не пришло делать то, о чем вы сказали. На самом деле, я только что вернулся из церкви, где молился за свою бабушку». Меня от них тошнит.
Геннат заметил улыбку на лице Бернхарда Вайса и ткнул мундштуком в его сторону:
— Почему бы не они? Вы знаете, о чем я, босс. Банда малолеток, которые ищут развлечений. А что может быть забавнее, чем, черт возьми, убийство, особенно когда ты просто избавляешься от нескольких отживших свой век стариков? Это просто естественный отбор, как утверждают некоторые юристы, с которыми я разговаривал.
— Ты несколько преувеличиваешь, Эрнст, — ответил Вайс. — Ведь молодые люди на самом деле не настолько плохи?
— Нет, они гораздо хуже. Не верите мне, сходите в суд по делам несовершеннолетних и посмотрите своими глазами, Бернхард. У них нет души — у половины из них. Но почему это должно кого-то удивлять? Многие из них выросли без всякой дисциплины, потому что их отцы погибли в окопах.
— А что насчет письма? Ты всерьез утверждаешь, что его мог написать подросток?
— Простите, шеф, но почему бы и нет?
Вайс великодушно взмахнул рукой, побуждая Генната продолжить.
— Писать они могут. Образование получили. Некоторые из этих свиненышей гораздо умнее, чем вы думаете, шеф. Пауль Кранц, например. Помните его? Он учился в хорошей школе, в гимназии, и получил бы абитур, если бы не такая мелочь, как суд по делу об убийстве.
Пауль Кранц был несовершеннолетним, дело которого недавно рассматривалось в берлинском суде; его обвиняли в убийстве двух его друзей — молодых людей из хороших семей среднего класса, и еще одного мальчика, который был его соперником в борьбе за любовь местной девочки. Убийства вызвали огромный интерес берлинских газет.
— Но Пауль Кранц был оправдан, — запротестовал Вайс.
— Тем хуже. Все в Берлине знают, что это сделал он. Три убийства, а он получил лишь шлепок по рукам. Три недели взаперти за незаконное хранение пистолета 25-го калибра. Вот что я называю ловкостью. Думаете, преувеличиваю? Ничуть. Я припоминаю, как судья, который рассматривал дело, ссылался на опасные веяния, охватившие современную молодежь. Откровенно говоря, многие немецкие подростки — или коммунисты, или нацисты, хотя еще не знают об этом. Может, доктор Гнаденшусс как раз один из таких — молодых Пифке, которых нацисты старательно вербуют, потому что ни один из них не обладает и зачатками совести. Идеальный нацист.
Кстати, вы заметили, что я упомянул пистолет 25-го калибра, который был у Кранца? Дело в том, что такие есть у многих детишек из банд. Забудьте о ножах и дубинках — у мелких дикарей давно пистолеты. Это символ статуса. Такой же, как серьга, хорошая пара кожаных шорт или старый смокинг. Это преступное племя стремится лишь к собственным преступным удовольствиям.
