— Скажи мне, Гюнтер, ты всегда много пил?
— Я пью не много. Просто часто. А в последнее время, пожалуй, чаще, чем следует.
— Как думаешь, почему? Работа допекла? Наша работа — самая интересная в мире, но ее давление может сломить человека.
— Дело не в работе. По крайней мере не напрямую. Дело в том, что я стал пить гораздо больше с тех пор, как побывал в том проклятом доме в Целендорфе. Это пробудило всевозможные дурные мысли — мысли с войны, которые, как я считал, ушли навсегда. Визит в приют напомнил о том, скольких уже нет в живых. Товарищей. Друзей. Людей, которые были мне не безразличны. Я до сих пор вижу их лица. Сотни лиц. Вчера вечером услышал, как выстрелила выхлопная труба автомобиля и, черт возьми, чуть не обделался. Будете смеяться, но сегодня в Тиргартене я увидел канаву, и мне захотелось залезть в нее и спрятать голову. Канава показалась мне хорошим и безопасным местом. Утонуть в стакане со шнапсом немного опрятнее, вот и все.
Геннат кивнул и по-отечески положил руку мне на плечо. Она была тяжелой, как вещмешок:
— Не доверяю тем, кто не пьет. Они не доверяют себе, а мне нет смысла доверять тем, кто не доверяет себе. На таких людей нельзя положиться. Только не в нашем деле. Но есть выпивка и выпивка. Одна — лучший друг коппера, другая — его злейший враг. Ты это, конечно, знаешь, иначе не пытался бы спрятаться за мятными конфетами, которые постоянно сосешь. Не говоря уже о твоем ужасном одеколоне. А значит, ты знаешь и то, что лучше попытаться заткнуть бутылку, парень. Смирись. Лучше раньше, чем позже. Тебе придется попробовать ужиться со своими окопными демонами без помощи святого духа. Потому что ни мне, ни шефу не нужен человек, от которого в одиннадцать утра несет, как от полотенца из бара.
Но, как оказалось, на этот счет он ошибался.
— Знаешь, Вайс совершенно прав, — сказал Треттин, когда ближе к концу дня мы с ним расположились в «Зум». — Если мы и поймаем доктора Гнаденшусса, то с помощью городских бродяг и нищих. Логично предположить, что кто-то из них должен был что-то увидеть. Но боюсь, Геннат тоже прав. Эти люди не покупают газеты. Многие и не говорят по-немецки, где уж там читать. Как я понимаю, опрашивать их по одному не имеет смысла. Слишком много времени займет. Поэтому нам нужно пойти к бочке и поговорить с ними по очереди.
— К бочке?
— Именно.
— Что ты имеешь в виду?
— Увидишь. — Он посмотрел на часы: — Думаю, успеем как раз вовремя.
Мы допили наши напитки, затем Треттин отвез нас на северо-запад в Вайсензее и припарковался на Фрёбельштрассе, рядом с газовым заводом. Длинная вереница городской бедноты — некоторые были босыми — ждала возможности попасть внутрь здания напротив, пока несколько человек из СА всеми силами старались завербовать новых членов в нацистскую партию.
— «Пальмовая ветвь», — сказал я. — Ну конечно же.
«Пальмовая ветвь», располагавшая пятью тысячами коек, была старейшим и самым крупным в Берлине приютом для бездомных. Помощь ограничивалась лишь самым необходимым: проживание в одном из общежитий не более пяти ночей подряд, дезинфекция одежды, средства личной гигиены, тарелка супа и кусок хлеба утром и вечером. Берлинцы иногда называли это место «Адлоном» для нищих. Приют был почти таким же труднодоступным: находился более чем в двух километрах к северо-востоку от «Алекс» и достаточно далеко от респектабельных людей, чтобы никто не мог пожаловаться.
— Куда ни пойдешь, — сказал я, — везде перед тобой нацист.
— Коричневая рубашка — это, по крайней мере, чистая рубашка. Но если ублюдки когда-нибудь придут к власти, всех тут арестуют. Попомни мои слова. Сегодня они вербуют бездомных, а завтра начнут их сажать. За нарушение общественного порядка или что-нибудь в таком роде.
— Всех не арестуют, — сказал я. — Кроме того, их же придется где-то размещать.
— Думаешь, нацистов это остановит? Вряд ли.
— Бедолаги.
— Почему? Потому что бездомные? Слушай, многие из них сами выбрали такую жизнь. А остальные просто сумасшедшие.
— Я в это не верю.
— Но это правда.
— Отто, ты до того твердолобый, что хоть на коньках по твоему лбу катайся.
Почему место назвали «Пальмовой ветвью», Треттин точно не знал.
— Возможно, из-за пальмы, которая стояла в вестибюле, — предположил он. — По крайней мере так было в восемьсот восемьдесят шестом, когда ночлежка начала работать.
— Пальма? В Берлине? Это, наверное, чья-то шутка.
Треттин скривился:
— Согласен, звучит неправдоподобно. — Он достал из кармана жилета флакон и протянул мне.
— Что это?
— Мятная камфора. Держу в кармане на случай, если придется присутствовать при вскрытии. Намажь слегка ноздри. Поможет справиться с запахом, пока будем там.
Мы вышли из машины и, протиснувшись сквозь ряды немытых тел, вошли внутрь. Треттин был прав насчет мятной камфоры. Здесь пахло, как в окопе жарким днем. Нас окружали беззубые, оскаленные серые лица — мы словно попали в заплесневелую гравюру про мрачную жизнь метрополиса.
Треттин направился к приемной стойке, показал надзирателю жетон и попросил о встрече с директором.
Через пять минут мы оказались в большом кабинете с видом на внутренний двор главного здания. На одной из стен висел портрет городского советника по планированию, который помог основать «Пальмовую ветвь», на другой — святого Бенедикта Иосифа Лабра
[40]. Директор, доктор Манфред Оствальд, был плотным мужчиной с седыми волосами и очень темными глазами; в своем жестком воротничке и сюртуке он напоминал мне барсука из детской сказки. На столе доктора лежало несколько экземпляров журнала «Бродяга». По словам хозяина кабинета, журнал издавало Международное братство бродяг, что звучало как шутка, но таковой не было. Доктор Оствальд выслушал нашу просьбу и предложил воспользоваться недавно установленной системой оповещения, которая, как он объяснил, подключена к громкоговорителю в каждом из сорока общежитий «Ветви».
— Если позволите, дам вам совет, господа, — сказал он. — Сначала запишите то, что хотите сказать. Так вы не будете повторяться и избежите запинок, обдумывая слова.
— Хорошая идея. — Треттин передал мне свой текст.
— Хочешь, чтобы я прочел?
— Ты выпил больше моего.
— А это тут при чем?
— Ты расслаблен. А я нервничаю, даже когда читаю жене статью в газете.
— Да, но я видел твою жену, и меня это не удивляет. Она напугала бы и гиену с дипломом юриста.
Треттин усмехнулся:
— Это она может.
Несколько раз прочитав про себя наше обращение, я повторил его вслух в микрофон, и пока мы ждали, не объявится ли кто-нибудь, доктор Оствальд налил нам по стакану шнапса, что было бесчеловечно с его стороны, но мы не собирались жаловаться. Нет ничего лучше стакана в руке, чтобы расследование двигалось как по маслу. Прошло пятнадцать минут, в дверь постучала секретарша Оствальда и сообщила, что один человек хочет поделиться информацией. Имя, которое она назвала, заставило директора засомневаться.
