Остаток дня я потратил на допрос нескольких мужчин, которых статья Бернхарда Вайса в «Тагеблатт» вдохновила заявить, что они — доктор Гнаденшусс. Трудно было поверить, что Эрнст Геннат ошибался относительно мудрости решения Вайса написать в газету о тех убийствах. Сомневаюсь, что даже Святая инквизиция приняла бы поступившие признания. Инстинкт подсказывал мне позвонить в психушку в Ульгартене, чтобы этих людей увезли в смирительных рубашках и подвергли старому испытанному лечению — получасовому поливу из пожарного шланга.
Единственным из этих пожирателей чужого времени, кто показался мне вменяемым, был самый молодой и, вероятно, самый странный.
Зигмару Грёнингу было всего пятнадцать, он учился в гимназии Лейбница на Врангельштрассе, которая находилась минутах в десяти ходьбы от места, где нашли искалеченное тело Фрёлиха. Паренек оказался одним из той компании школьников, обнаруживших труп. У Грёнинга были золотистые волосы, безжалостные серые глаза, высокий лоб, несколько самодовольный, насмешливый рот и выступающий подбородок. На нем был сшитый на заказ черный пиджак, черные бриджи, высокие черные ботинки на шнуровке, строгий белый воротничок и галстук, а также черное кепи в морском стиле с маленьким блестящим козырьком, который, вероятно, напоминал душу самого парня. Бесстрастный, бессердечный, с прямой спиной — он, наверное, казался всем падшим ангелом.
В отличие от других задержанных, Зигмар, по крайней мере, подготовился и запомнил все подробности из напечатанного в газете письма. На самом деле он знал об убийствах Гнаденшусса почти столько же, сколько я. Но мне сразу стало ясно, что мальчишка никого не убивал, хотя столь же очевидно было и то, что он хотел бы кого-нибудь убить, как и любой другой. Я достаточно смотрел в глаза убийцам, чтобы понимать, что таилось в черепе этого молодого человека. После получаса, проведенного в компании безжалостного маленького монстра, я задумался, куда катится страна, если у нее такая молодежь. И, попытавшись представить Грёнинга через десять лет, пришел к выводу, что, по всей вероятности, разговариваю с будущим адвокатом. Если только не метну в него книгой за напрасную трату времени полиции.
Его отец был менеджером театра «Луизен» на Райхенбергерштрассе, семья жила в уютной квартире на Белль-Альянсплац. Средний класс. Хорошие люди, наверное. Интересно, что они скажут, если я позвоню и сообщу, что их сына допрашивают на «Алекс»?
— У тебя есть пишущая машинка, Зигмар?
— У моего отца есть, думаю. Почему вы спрашиваете?
— Родители знают, что ты здесь? — спросил я. — Признаешься в пяти убийствах.
Убийств было, конечно, четыре, но мальчишка не стал мне перечить.
— Это не имеет к ним никакого отношения, — настаивал он. — И я пришел сюда по собственной воле. Я — человек, которого вы ищете.
Я пожал плечами:
— Почему ты не продолжил? До этого признания мы даже не приблизились к твоей поимке. Зачем прекращать сейчас, когда ты так хорошо справляешься, обводя полицию вокруг пальца?
Грёнинг пожал плечами:
— Мне надоело. И думаю, я уже обозначил свою точку зрения.
— Так и есть. Так и есть. Знаешь, неприятно тебя расстраивать, сынок, но за это тебя, скорее всего, казнят.
— Для меня это не имеет большого значения.
— Для тебя, может быть. Но думаю, твоя мать расстроится, увидев, как тебя отправляют на гильотину в Плётцензее.
— Может, это ее немного встряхнет. Она ужасно самодовольная. С нетерпением жду, что она увидит мою смерть.
— Лишь потому, что ты сам ни разу не видел, на что способен падающий топор. Я вот видел. Не самое красивое зрелище. Однажды я видел, как приговоренный — тощий паренек вроде тебя — откинул голову назад, всего на пару сантиметров, но этого хватило, чтобы лезвие вошло не в шею, а в череп. Жуткий случай. Потребовалось почти пятнадцать минут, чтобы вытащить лезвие из черепа. И все это время паренек был жив, визжал как свинья. Настоящее месиво. Меня самого едва не стошнило.
— Вы меня не напугаете.
— Все так говорят, сынок. Но поверь, когда впервые видишь человека в цилиндре, быстро меняешь свое мнение.
Я закурил сигарету и откинулся на спинку стула:
— Твой отец. Давай поговорим о нем?
— А нужно? Я его ненавижу.
— Конечно. Это само собой разумеется. Все пятнадцатилетние мальчики ненавидят своих отцов. Я сам ненавидел. Но думаю, что работа у него интересная. Наверное, много спектаклей смотрит. И ты тоже, если на то пошло.
— Можно и мне одну? — попросил он, кивнув на мои сигареты.
Его ладонь легла на стол между нами. Рука скрипача — тонкая, изящная — с обкусанными ногтями.
— Ты слишком молод, чтобы курить.
Грёнинг прикусил губу, возможно раздраженный тем, что к нему отнеслись без уважения, на которое он рассчитывал.
— Так что? Он много спектаклей смотрит?
— Тупой вопрос.
— Наверное. Ладно. Давай перейдем к делу, Зигги. Почему ты их убил? Это больше относится к делу. Согласен? Мне же нужно что-то написать в отчете прокурору. В суде будет не очень хорошо выглядеть, если я просто назову какую-нибудь из прежних причин. «Я убивал их, потому что мог, а перестал, потому что мне стало скучно». Никто тебе не поверит. А в этом смысл твоего прихода и признания, да? Ты ведь хочешь, чтобы мы тебе поверили, Зигмар?
— Да.
— Так почему ты это сделал? Почему застрелил тех пятерых?
— Как я сказал в письме, они — позор Германии, уже не говоря о том, что это бремя для общества.
— Ты же не веришь в эту чушь?
— Верю, конечно. Так же, как верю в то, что у этой страны есть предназначение.
— И ты действительно думаешь, что у Гитлера есть ответы на все вопросы?
— Я думаю, что только он может избавить Германию от ее нынешнего унижения, да.
— Вполне справедливо. Знаешь, я ожидаю, что это сделает тебя знаменитым, Зигмар. Не могу вспомнить других пятнадцатилетних мальчиков, которые убили бы пять человек. Возможно, ты станешь героем для нацистов. Они, кажется, восхищаются такими решительными поступками.
— Поступок — все, слава — ничто.
Я улыбнулся, узнав цитату из «Фауста» Гёте, и вдруг мне показалось, что понял, чего Грёнинг добивается. Я встал, побродил по комнате, затем вернулся к нему и выпустил ему в лицо немного табачного дыма. На самом деле мне хотелось ему врезать. Чтобы выбить часть высокомерия, пока не стало слишком поздно — и для мальчишки, и для Германии.
— Знаешь, что я думаю? Ты играешь роль. Как актер, изображающий Фауста в театре твоего папы. Ты взял на себя очень трудную и сложную роль — убийцы — и хочешь сыграть ее, посмотреть, как далеко сумеешь зайти, прежде чем дорогой адвокат вытащит твои каштаны из огня и скажет суду, что все эти признания — сплошная ложь. Ты воображаешь себя великим актером — следующим Эмилем Яннингсом. Твое имя появится в газете, и все изумятся, что ты такое провернул. Убедил тупых копперов в своей виновности. Вот это настоящее внимание, которым гордился бы любой актер.
