— Он тут, — взволнованно воскликнула она, и все вдруг посмотрели на меня. — Приговоренный. Он сидит рядом со мной.
Я улыбнулся ей, хотя мне хотелось выдрать кусок из ее горла. Меня загнали в угол. Выбора не оставалось, кроме как изображать хорошее настроение и принять участие в безвкусном фарсе. Оглушенный аплодисментами, я встал; невидимые руки принялись тянуть и толкать меня к сцене. Приблизившись к конферансье, я оглянулся, разыскивая взглядом Розу, но увидел лишь потные лица моих сограждан, которые вопили и получали садистское удовольствие от моего очевидного смятения. Несколько человек позади даже встали на стулья, чтобы не пропустить ни одно из моих последних мгновений на земле. Это неизбежно напомнило мне о публичных повешениях на старой виселице на Нойер Маркт, куда когда-то тысячами стекались жители Берлина, чтобы увидеть чужую смерть.
— Как тебя зовут, сынок? — спросил конферансье и подтолкнул меня к стулу.
— Гельмут Зер, — ответил я.
Конферансье, от которого сильно пахло нелегальным абсентом, взял у меня из рук счет и демонстративно разорвал его, словно мой долг перед клубом был аннулирован. Двое самых дородных официантов-каторжников уже привязывали мои руки и ноги к деревянному стулу; один засучил мои брючины и прикрепил что-то холодное и металлическое к икрам, будто меня действительно собирались ударить током. В этот момент я увидел два огромных рубильника на голой кирпичной стене, а рядом с ними — еще одного мужчину в плотных кожаных перчатках. Похоже, он был единственным человеком, не считая меня, кто не улыбался.
— Гельмут, — произнес конферансье, — если ты не знаешь, как это работает, здесь есть счетчик аплодисментов, поэтому, чем более убедительное представление ты устроишь, тем больше денег унесешь с собой этим вечером. Кстати, ты почувствуешь слабый ток в руках и ногах, он просто поможет твоему выступлению. — Он усмехнулся и добавил: — Все время думай, что у тебя получится пережить этот опыт. Не каждому удается. Иногда все идет не так, и человек в этом кресле действительно поджаривается. Но только если заслуживает.
Получив знак от официантов, что ремни на моих ногах и руках надежно закреплены, конферансье отошел назад и поднял руки, призывая к тишине, потом крикнул человеку в перчатках:
— Включай первый.
Мой палач опустил один из рубильников, свет в клубе внезапно стал гораздо ярче, и конферансье снова обратился ко мне звучным тоном судебного заседателя. Мне хотелось ударить его в размалеванное лицо, и, если бы не ремни, я непременно сделал бы это.
— Гельмут Зер, вы были приговорены к смерти тремя судьями Верховного суда Германии. Вам есть что сказать перед исполнением приговора?
Зрители «Синг-Синга» встретили мой смертный приговор с большим энтузиазмом, и меня ничуть не удивило бы, если бы они с тем же восторгом смотрели на реальную казнь.
— Просто приступайте к делу, — пробормотал я.
— В соответствии с государственным законом Пруссии электричество будет проходить через ваше тело до тех пор, пока вы не умрете. Да смилостивится Господь над вашей душой.
После короткой паузы он крикнул:
— Включайте второй.
Человек в перчатках опустил второй рубильник. Свет в клубе замерцал, точно вспышки молний, и я почувствовал в конечностях электрический ток, достаточно сильный, чтобы причинить дискомфорт. Желая как можно быстрее покончить с этим отвратительным спектаклем и выбраться из клуба, я завопил, несколько секунд судорожно подергался и притворился мертвым. Под стулом сработала маленькая дымовая шашка, которая заставила меня подпрыгнуть в последний раз, и мое омерзительное испытание наконец закончилось.
— Дамы и господа, — крикнул конферансье, — представляю вам Гельмута Зера.
Ремни на стуле расстегнули, я обессиленно поднялся на ноги и взмахом руки поприветствовал гром аплодисментов.
— Поклонись, — сказал конферансье. — Ты был хорошим игроком, Гельмут.
Выйдя из клуба, я прислонился к стене, чтобы глотнуть воздуха, который в этой части Берлина считался свежим. Мои руки дрожали, я неуверенно поднес сигарету к самому большому отверстию на лице, прикурил, затем рассыпал по земле оставшиеся спички. Роза встревоженно глядела на меня.
— Этот вечер я долго не забуду, — сказала она.
— Я тоже.
— На минуту я решила, что ты умер.
— Поверь, у меня было такое же ощущение. В этом чертовом стуле настоящее электричество.
— А теперь ты в порядке?
— Почти. То, что там произошло, можно сказать, задело оголенный нерв. Однажды, еще в окопах, я оказался в наполненной грязью воронке от снаряда, не мог пошевелить ни рукой ни ногой и думал, что утону. Тот страх повторяется во всех моих кошмарах. Не могу выбраться. Думаю, вот-вот умру. После десяти лет кажется, что с этим покончено. Но нет. Большую часть времени мне удается справляться, но время от времени ощущение такое яркое, будто все произошло вчера. — Я глубоко затянулся сигаретой: — Через минуту буду в порядке. На самом деле я уже в порядке.
— Что в конверте?
Я посмотрел на конверт. Кто-то вложил его в мою руку, когда мы выходили из двери «Синг-Синга».
— Полагаю, гонорар. За выступление. Послушай, я не должен был брать тебя туда. Прости. Это преступно.
— Я бы сказала, что ты уже заплатил за это преступление, Берни.
Я попытался улыбнуться. Улыбка вышла слегка натянутой, словно кто-то наклеил ее на мое лицо.
— Пойдем, — сказала Роза. — Отвезу тебя домой. Давай поймаем такси.
Но вечер еще не закончился. Не успели мы далеко уйти, как к зданию подъехал новенький «Мерседес», и над дверью кремового цвета склонился мужчина, которого я отчасти узнал.
— Привет, Гельмут Зер. Нужно подбросить?
— Да, — ответил я.
— Садитесь, — отрывисто сказал он.
Это был Эрих Ангерштейн, отец Евы.
Я открыл дверь и кивнул неохотно подошедшей Розе:
— Все в порядке. Мы с ним знакомы. Вроде как.
Мы забрались в машину, в которой все еще сильно пахло автосалоном.
— Куда? — спросил Ангерштейн.
— Ноллендорфплац, — сказал я.
— Хорошо. Это по пути.
Огромный автомобиль плавно тронулся с места. Через некоторое время Ангерштейн произнес:
— Похоже, тебе не помешает шнапс. В бардачке лежит фляжка.
Я угостился парой глотков и кивком поблагодарил Ангерштейна. На нем был элегантный однобортный шелковый костюм и красивая белая рубашка с зеленым шелковым галстуком. Лишь кожаные перчатки выглядели слегка неуместно. Может, машина угнана? С другой стороны, Ангерштейн, вероятно, был человеком, который всегда следит за тем, где оставляет отпечатки.
— Ты знаешь, что заявился в бар «кольца»? — спросил он.
