— Зря потратил бы ваше время. Я все еще копаю. Но дам знать, если найду нефть. А до тех пор буду посвистывать и держать руки в карманах.
— Если и есть что-то нелепее думающего полицейского, так это полицейский, который ждет, что из его размышлений что-то выйдет.
— Рад, что мы внушаем вам такое доверие.
— Полицейские, что ли? — Ангерштейн рассмеялся. — Может, тебя не было, пока я выбивал этот ковер? Я только что узнал, что мою дочь убил коппер. И делаю все возможное, чтобы не винить в этом тебя. Ты ведь тоже коппер и являешься частью всеобщего заговора молчания, от которого страдает этот город.
— Полицейская часть меня как раз размышляет.
— Не затягивай. Чем быстрее ты кого-нибудь арестуешь, тем быстрее я перестану долбить тебя по голове.
— Простите, но мужчине следует размышлять в одиночестве.
— Возможно, так и было, пока ты изучал теологию в Гейдельберге. Но в наши дни ты должен писать отчеты, чтобы мудрость начальства направляла твои мысли. Если сможет. Ведь поэтому полицейских объединяют в команды? Ждут, что вы не счета в баре будете разделять, а делиться работой мозга. — Он прикурил сигарету: — Просто хочу сказать, что, возможно, могу помочь.
— А я хочу сказать, что если вы ждете к завтрашнему утру список в девяносто пять тезисов, прибитый к вашей входной двери
[63], то будете разочарованы. Послушайте, герр Ангерштейн, я поделюсь с вами, как только будет чем. До тех пор спокойной ночи.
Я вошел в дом и прокрался наверх. Из-под двери Рэнкина пробивался свет, но я не постучался. Спать тоже не лег — для этого мой разум был слишком взбудоражен.
Я подошел к письменному столу, придвинул блокнот и сел, размышляя и делая невразумительные пометки в надежде, что записи и переосмысление некоторых моментов помогут справиться с путаницей в мыслях. Я пытался припомнить забытые факты, какие-то размытые детали и любые скрытые нестыковки. Короче говоря, рассчитывал зафиксировать на бумаге то, что выглядело совершенно тривиальным, но теперь норовило казаться пронзительно важным. Я взглянул на бутылку рома в ящике стола, но, как человек с характером, отбросил эту идею и продолжил без особой системы заносить в блокнот то, что приходило в голову. Через некоторое время заметил, что зеваю, и решил оставить столь захватывающие размышления скрытой части своего мозга, в котором, казалось, не было никакой ясности, кроме, пожалуй, разницы между сном и бодрствованием, а еще между хорошим и плохим полицейским. Но существовала ли эта разница на самом деле? Многие хорошие полицейские способны на дурные поступки. В том числе и я. А некоторые способны больше других. Именно поэтому мои мысли вернулись к собранию «Шрадер-Вербанда» в Шенеберге и к полицейским-антиреспубликанцам, которых я там видел. Многие из них придерживались взглядов, которые я считал предосудительными, а один, Готфрид Насс, даже пытался меня прибить. Но способен ли кто-нибудь из них на безумное убийство? Единственным настоящим психопатом, которого я встречал среди копперов, был тот, кто мне по-настоящему нравился: Бруно Герт. Навещая его, я думал, что не бывает полицейских хуже, и все же Бруно был сердечным, вежливым и, на мой дилетантский взгляд, более-менее вменяемым. Мы были знакомы еще до моего перевода в Крипо — с тех времен, как оба носили форму, и в палате лечебницы он встретил меня словно давно пропавшего друга.
— Берни Гюнтер, — произнес Бруно, пожимая мне руку. — Сколько же лет прошло?
— Четыре года. — Я раскурил две сигареты и передал одну ему.
— Четыре года. Невероятно, да? Слышал, ты уже без униформы. В штатском.
— Кто тебе это рассказал?
— О, не вспомню. Но у меня бывают посетители. Как тебе работа детектива? Ты ведь теперь в полиции нравов?
— В полиции нравов. Верно. Работа нормальная, наверное. Только никогда не заканчивается. Есть все-таки польза от формы. Вешаешь ее в шкафчик — и свободен.
— Так что же привело тебя в Восточный Берлин? Я так понимаю, это не светский визит.
Бруно был ненамного старше меня. Голубоглазый, светловолосый, с правильными чертами лица, он был героем войны и полицейским, получившим грамоту за храбрость. Бруно не подходил ни под один профиль безжалостного убийцы, и уж точно не под тот, что жил в голове его судьи. Адвокаты утверждали, что, если бы не эпилепсия, их подзащитный никого бы не убил. А я не был в этом уверен. Детективы, расследовавшие убийства Элси Хоффманн и Эммы Траутманн, не только описали сцену ужасной жестокости, но и обнаружили одержимость Герта книгой популярного криминолога Эриха Вульфена. Принадлежавший ему экземпляр «Сексуального преступника» покрывали пометки и комментарии, а выпотрошенные жертвы казались копиями написанного в почти порнографической книге Вульфена.
— Я мог бы сказать, что решил просто проведать тебя, Бруно. Поскольку мы закадычные друзья. Что пришел узнать, могу ли что-нибудь сделать для тебя. Но это была бы ложь. А вот тебе правда: Эрнст Геннат выяснил, что мы были коллегами, и убедил поговорить с тобой. Не как с другом, а как с полицейским.
— Полагаю, надеется, что я помогу ему с расследованием.
— Что-то вроде того.
— Я уже дал себя повязать из-за тех двух шлюх, Элси Хоффманн и Эммы Траутманн. Не знаю, чем еще могу помочь.
— Это было бы правдой, окажись они твоими единственными жертвами.
— А почему ты думаешь, что это не так?
— Не я. Геннат. Он заинтересовался тобой из-за Фриды Арендт.
— Никогда о ней не слышал.
— А еще из-за других, о которых мы даже не знаем.
— Он ловит рыбу в остывшей воде, Берни. Позволь сказать тебе как старому другу: те две женщины — единственные, кого я убил. Но думаю, если бы меня не поймали, я продолжил бы убивать. Из-за своего физиологического состояния в тот момент.
— Тогда, как другу, позволь спросить: какого черта ты это сделал? И не говори, что из-за скрытой болезни. Я на это не куплюсь. В книге, которую нашли в твоей квартире, твоим же почерком записаны жуткие фантазии об убийствах.
— Которые были результатом моего состояния. Но вот что я скажу, Берни. Ты — детектив полиции нравов и оценишь. В сам момент убийства логика этого поступка казалась безукоризненной. Вряд ли ты можешь отрицать, что Берлин страдал от почти библейской чумы. Убить одну или двух проституток, чтобы вселить страх Божий в остальных и, вероятно, удержать их от ремесла, это выглядело эффективным средством контроля. Гораздо лучше регистрации и медицинских осмотров.
— Значит, тебе хотелось убивать не просто ради удовольствия, как говорил прокурор?
— За кого ты меня принимаешь?
— А еще кое-кто предполагает, что у тебя мог быть напарник. Другой коппер, который соглашался с тем, что ты делал, и смотрел в сторону. Прикрывал тебя от ареста. По крайней мере какое-то время.
