— В том-то и проблема с копперами. Вы думаете, что вам принадлежит каждый метр высоких моральных устоев между этим местом и Ватиканом. Ну попадает этот урод в суд. Что дальше? Умный адвокат-еврей ссылается на параграф пятьдесят один, и не успеешь оглянуться, как очередной сообразительный убийца вроде твоего приятеля Бруно Герта плетет корзины в доме для недоумков, вместо того чтобы получить наказание, которого заслуживает. Я не могу так рисковать.
— Лучше отдай его мне, Ангерштейн. И не надо нести чушь про то, что ты отец. Увидев прошлой ночью, как ты обращаешься с палкой, я понял, что в твоей гнилой натуре нет ни крупицы добра, уже не говоря о том, что в тебе нет ничего отдаленно похожего на родительские чувства. Мне нужна история целиком, начиная с того, как ты забрал Райхенбаха из машины. Иначе до конца недели будешь собственными зубами выгрызать этих маленьких стальных паршивцев.
— Ладно, — ответил Ангерштейн. — Ты уже догадался, что произошло между мной и Пруссаком Эмилем. Отдаю тебе должное. Пока тебя не было в комнате, я пару раз крепко приложил его палкой, а потом сказал, что он покойник, если не расскажет все о человеке, убившем Еву. Тогда он и сбросил бомбу — сообщил, что это сделал полицейский по фамилии Райхенбах. А вот настоящая причина, по которой я не посвятил в это тебя. Ты же коппер, вот я и спросил себя: сможет ли Райхенбах, который и сам коппер, убедить тебя отнестись к нему помягче, как это было с Бруно Гертом? И пришел к выводу, что сможет, а я не мог пойти на такой риск. Поэтому снова засунул платок в рот Эмилю и сказал, что не хочу, чтобы ты узнал имя, — лишь то, что ее убил полицейский. Я подумал, что к тому времени, когда ты сможешь сопоставить описание с именем, дело будет в шляпе. Я не мог рассказать тебе о своих планах больше, чем рассказал. Ты бы такого не потерпел.
— Тут ты был прав.
— У меня не было времени продумать все детали, но идея показалась хорошей. Я по-прежнему считаю, что ты должен оставить все как есть.
— Не могу. Это просто не по мне. У меня есть принципы, и я стараюсь жить по ним. А у тебя принципов нет, ты живешь без них. Я должен был это понять. Итак, давай остальное. Всю историю до конца. Что именно случилось с Куртом Райхенбахом?
— Если настаиваешь. Только не стреляй. Как и большинство полицейских в Берлине, ты очень мало о нем знаешь. О городе, я имею в виду. Для таких, как ты, немецкое общество очень простое. Это единственный знакомый социальный порядок, существующий с незапамятных времен: иерархия, где каждый знает свое место. В действительности все иначе. Уже более века за пределами этой иерархии существует другой мир — мир изгоев и людей, не принадлежащих ни к одному из признанных социальных классов, — который, хорошо это или плохо, люди вроде тебя называют преступным. В центре этого преступного мира находятся профессиональные преступники, бандиты, грабители, воры и убийцы. О, некоторые из вас — Эрнст Энгельбрехт, скажем, — думают, что знают его, но поверь мне, это не так. Тот, кто не является частью этого мира, ничего не знает.
Этот мир существует глубоко под городом, точно запутанный лабиринт старых шахт и туннелей. Преступное общество, да, но со своими правилами и властями. Профессиональное братство и сестринство, куда входят лишь те, кто отсидел, и которое сурово наказывает не только тех, кто доносит на своих полиции, но и тех, кто презирает наш авторитет, или чьи преступления считаются настолько отвратительными, что выходят за рамки. Преступления, которые противоречат званию человека. Например, навязчивое желание убивать. Короче говоря, «Среднегерманское кольцо» вносит немного порядка и стабильности в преступный мир.
Я рассмеялся:
— Если ты хочешь сказать, что среди воров существует понятие чести, то я в это не верю.
— О, это гораздо больше, чем честь, уверяю тебя. Речь идет об организации там, где иначе был бы хаос. «Среднегерманское кольцо» устанавливает правила для местных банд и клубов, контролирует их работу, собирает дань и наказывает тех, кто нарушает наши законы, такие же обязательные, как и все, что признал бы немецкий юрист. У нас даже есть собственный суд, который решает, какие санкции и наказания должны быть применены к тем, кто нарушил наши законы.
— Дальше ты заведешь речь об Эсмеральде, Квазимодо и суде цыган?
— Ты просил рассказать, что случилось с Райхенбахом, я и рассказываю. Во что ты веришь, твое дело.
— Продолжай. — Я бросил ему свой носовой платок, чтобы Ангерштейн мог вытереть кровь с бедра и плеча. — Я слушаю.
— Этот народный суд собирается раз в месяц или на специальные заседания. В подвале заброшенной пивоварни в Панкове.
— Какой?
— «Немецкой пивоварни» возле водонапорной башни на Ибсенштрассе.
— Я ее знаю. Там в западной стене дыра высотой с Бранденбургские ворота, которая осталась после того, как оттуда вытащили медные бродильные чаны.
— Верно. В таком месте мы можем собираться без помех. Судьями становятся самые старшие из боссов «колец», а присяжными — городские воры, сутенеры, проститутки, торговцы наркотиками, ловцы ротозеев, нелегальные игроки. Все они платят за членство в местных клубах. Короче говоря, это те мужчины и женщины, которые не могут обратиться за защитой в полицию.
— У вас чертовски хороший загородный клуб.
— Просто дай своему языку передышку и послушай. Возможно, чему-то научишься. Итак, как ты уже догадался, сегодня утром я похитил Курта Райхенбаха возле его собственной квартиры и доставил на специально созванное заседание народного суда. В вашем мире он, конечно, не имеет официального статуса, но в моем это законный орган, такой же весомый, как Имперский суд в Лейпциге. Присутствовало около ста человек, и все они хотели убедиться, что свершилось истинное правосудие. Я сам выступал в качестве обвинителя, а Пруссак Эмиль был моим главным свидетелем. Райхенбаху дали назначенного судом защитника и позволили изложить свою точку зрения. Но доказательства — возможно, более веские, чем те, что известны тебе, — оказались убедительными, если не сказать ошеломляющими.
Главный свидетель сообщил суду, что видел, как во двор вошел обвиняемый с моей дочерью, а вскоре после этого увидел его снова с кровью на руках. А если этого было недостаточно и не убедило суд, что перед ним Виннету, то с заявлением выступила вторая свидетельница, проститутка. Она рассказала, что за несколько месяцев до всех убийств Виннету встречалась с обвиняемым: они договорились заняться сексом, но он передумал, начал осыпать ее самыми гнусными оскорблениями и говорить, что неправильно подвергать подобным искушениям приличных людей вроде него и что давно пора очистить улицы. Через несколько дней на нее набросились со спины и ударили по затылку завернутым в носок камнем. Она осталась жива лишь потому, что нападавшему помешали. Сама девица была уверена, что ее хотели убить. Мужчина убежал, бросив носок с камнем. Она убеждена, что это был Райхенбах, поскольку узнала сладкий запах его сигар. Мало того, одна из женщин, спасших ей жизнь, нашла на месте преступления огрызок сигары, который хранила в сумочке, собираясь отдать его полиции, как только сообщит о нападении, но передумала да так и не отдала. Решила, что ей не нужно лишнее внимание полиции. А кому нужно-то? В любом случае, она сказала суду, что выбросила сигару, но достаточно ясно помнила марку на обертке, потому что название было красивое: «Доминиканская Аврора». Именно эта информация стала решающей в судьбе обвиняемого, так как при осмотре его личных вещей в нагрудном кармане нашлось несколько сигар «Доминиканская Аврора», которые, как сообщил один из судей, сложно достать в Германии, их завозят из Амстердама.
