– «Ankhet, его возлюбленная… которая заслуживает его похвалы… ежедневно», – читает Уайетт.
Вглядевшись в иероглифы, я взяла у Уайетта маркер и, не снимая колпачка, стала чертить им на пыльном полу гробницы.
– Ты утверждаешь, это означает «куртизанка», – сказала я, перерисовывая иероглифы, обозначающие слово Ankhet: ankh, n – вода, kh – плацента, t – хлеб.
– Но мы абсолютно точно знаем, что иероглифы не всегда предельно понятны. – Я раскинула руки, как чаши весов. – Например, aleph – коршун? Или tiw – ястреб? – Я снова склонилась над покрытым пылью полом. – Итак, допустим, что Ньюберри сделал крошечную ошибку, транскрибируя этот знак в тысяча восемьсот девяносто пятом году.
Я стерла третий знак на рисунке и заменила третье h очень похожим знаком niwt, обозначающим город.
– Если ты сделаешь одно маленькое художественное исправление, значение слова полностью изменится. Теперь у нас получилось слово «горожанка». Замужняя женщина, занимающая пост в городском совете. Что по смыслу прямо противоположно слову «наложница».
Явно озадаченный, Уайетт поднял на меня глаза, а затем от души расхохотался:
– Хорошая работа, Олив. Жаль, что в наши дни статус женщины нельзя повысить, исправив грамматическую ошибку.
Где-то вдали из динамиков доносились приглушенные призывы на намаз, конкурирующие за первенство с колоколами коптской церкви. Уайетт вскочил на ноги и протянул мне руку, чтобы помочь подняться:
– Пошли. А иначе упустим лучшие предложения для гурманов.
Когда мы вышли из гробницы, ослепительный свет и жара облепили нас, будто вторая кожа. Я повязала голову шарфом, и мы отправились через некрополь в сторону шатра кафира. Хасиб приготовил нам с собой походный ланч: хлеб, перец и томаты. Дамфрис с некоторыми аспирантами уже был там.
– А я было решил, что мы вас навсегда потеряли, – сказал Дамфрис, когда я села на землю по-турецки.
Взяв питу, я принялась намазывать на нее плавленый сыр «Веселая буренка», Дамфрис протянул мне свою личную заначку азиатской приправы «Пять специй». С первым куском в рот, как всегда, набился песок.
Я смотрела, как Уайетт размазывает по пите арахисовое масло.
– Профессор Дамфрис, – начала я, – а как называется группа лемуров?
– А почему ты об этом… Впрочем, какая разница! – ответил он. – Она называется «заговор лемуров».
Уайетт посмотрел на меня с довольной ухмылкой.
На обратном пути к Диг-Хаусу есть кафе «Рамсес» – открытый павильон, похожий на оазис в пустыне, с раскладными столами под залатанной соломенной крышей. Там есть кошка, мяукающая на повороте дороги перед кафе, реклама египетского пива в выцветших рамах на ржавой металлической стене, но ни одного посетителя. Уайетт предлагает сделать остановку на ланч и громко хохочет, увидев мое лицо.
– Тут отлично, – уговаривает он. – Я ел здесь много раз, возвращаясь из Эль-Миньи, и, как видишь, до сих пор жив.
Я сижу напротив Уайетта за одним из столов, положив локти на липкую клеенку в красно-белую клетку. Уайетт снимает шляпу и кладет ее возле рулона бумажных полотенец и корзинкой со столовыми приборами, после чего подозрительно смотрит на соломенную крышу.
– Как-то раз, – говорит он, – мы были здесь с Дамфрисом, а на крыше сидела кошка с диареей.
– Я категорически не желаю знать, чем закончилась эта история.
– Дамфрис тоже не желал, – отвечает Уайетт.
– Я где-то читала, что он обучил свою собаку среднеегипетскому языку.
– Все верно, – соглашается Уайетт. – Но только двадцати четырем унилатеральным знакам. И да, собака была породы басенджи. Всегда путала «k» и «t».
Справедливости ради следует отметить, что они, собственно, и не слишком-то различаются.
– Некролог, который ты опубликовал в «Журнале бывших выпускников Йеля», был бесподобен, – говорю я.
Уайетт всматривается в мое лицо:
– Стало быть, ассоциация выпускников сумела тебя разыскать.
Я слышу все слова, которые он хотел сказать, но не сказал. Дескать, они разыскали, а вот он не сумел. А может, и не пытался.
Пожав плечами, я говорю с видимой беспечностью:
– Полагаю, Йель способен воспользоваться даже услугами Центрального разведывательного управления для поиска выпускников, хотя бы для кампаний по сбору средств. – Я поднимаю глаза на Уайетта. – Тебе, наверное, пришлось нелегко. Когда умер Дамфрис.
– Я ночами не спал, мечтая о его должности, – признается Уайетт. – Но еще чаще я не спал, мечтая выиграть еще несколько лет, чтобы как можно больше научиться у него. Мне было тридцать шесть, когда я возглавил факультет археологии. Прошло семь лет, и очень многие в сообществе египтологов считают, что мне все еще не мешает набраться опыта.
– Как только ты сообщишь об открытии новой гробницы, они сразу же заткнутся.
– Ты слишком лояльна ко мне.
– Я просто пытаюсь произвести впечатление на своего нового босса.
– А помнишь, когда-то ты была готова сесть на первый попавшийся самолет, лишь бы не выполнять мои приказы. – Вряд ли Уайетт осознает, насколько его слова недалеки от правды.
Я заставляю себя поймать его взгляд:
– Да, я знаю, ты из кожи вон лез, чтобы от меня избавиться.
Тут я замолкаю. Наступает момент истины. Пора объяснить Уайетту, почему я здесь. Но правда, похоже, находится на вершине горы, а я стою у ее подножия.
Меня спасает появление официанта, который нетерпеливо подходит к нам, словно это мы заставили его ждать. Уайетт заказывает кока-колу, после чего официант поворачивается ко мне.
– Можно бутылку воды? – спрашиваю я.
Официант индифферентно пожимает плечами:
– Почему нет?
Он подходит к холодильнику и, достав оттуда бутылку воды, протягивает мне. Пока Уайетт заказывал бабагануш и хумус, я, откручивая крышечку бутылки, случайно обливаю официанта водой. Он роняет ручку, бросает на меня недовольный взгляд и возвращается на кухню передать наш заказ.
Уайетт вытирает столешницу бумажным полотенцем:
– Египтянин бы сказал: если ты кого-то обольешь водой, то никогда больше не перемолвишься с ним ни словом.
– Я на девяносто девять процентов уверена, что официант в любом случае не собирался со мной разговаривать.
– Ты по-прежнему веришь в приметы? – спрашивает Уайетт. – Как твоя мама.
