Я помню это.
Проклятье! Помню каждое слово, хотя сколько мне тогда было? Три? Четыре?
Наконец я стою не на хлипкой дощечке, а на островке неровного, будто изломанного пола и осторожно поворачиваю круглую блестящую ручку. Та легко поддается, дверь открывается даже не со скрипом – с едва слышным перезвоном, но троица в комнате не обращает на него внимания.
Как и на меня, застывшую на пороге.
Девочки лежат в кроватках, а мама сидит на колченогом стуле между ними и поглаживает то золотистую головку, то темноволосую. Рядом со второй, прямо на подушке, укутавшись в собственные крылья, дремлет совсем юный Кайо. Я знаю, что здесь он едва родившийся птенец, даже именем еще не обзавелся, но выглядит довольно крупным.
И мама… мама такая молодая, такая красивая. Темные локоны струятся по плечам, янтарные глаза смеются. В те дни она часто улыбалась, по крайней мере в моей памяти время горестей наступило гораздо позже.
Но более всего меня поражают, конечно, стоящие так близко кроватки. Я почти забыла, что мы и правда жили в одной комнате. Забыла, как по ночам две маленькие девочки тянули друг к другу руки и переплетали пальцы, чтобы вместе противостоять темному и опасному миру сновидений.
– Значит, свет сильнее всех стихий? – с легкой обидой спрашиваешь ты, и длинные золотые косы, лежащие поверх одеяла, встревоженно шевелятся.
Вторая девочка, маленькая я, наблюдает за ними с приоткрытым от восторга ртом.
– Нет слабых и сильных, все вы разные. – Мама склоняется и целует тебя в лоб. – Восточные огневики, южные воздушники, северные водники… и такие как ты, кому подчиняется сама земля. Вас мало, и каждый уникален.
– Я уникальнее, чем она? – Ты киваешь на соседнюю кроватку, и мама чуть сдвигает брови, но тут же снова улыбается:
– Других пастырей я встречала, а магов земли – нет. – Затем встает, еще раз гладит по волосам, целует нас обеих и, распрямившись, хлопает в ладоши.
Комнату заглатывает мрак.
Секунда, две, три – и я не знаю, стою ли еще перед открытой дверью или уже камнем погружаюсь в темные воды. А может, сижу в желудке великана, и чтобы хоть что-то разглядеть, ему надо открыть рот.
В этой мгле нет ни верха, ни низа, и выхода нет, есть только я и… чья-то крошечная ладошка, сжимающая мою руку.
Я вздрагиваю, опускаю взгляд и на удивление вижу.
Вижу светящуюся девочку, трехлетнюю себя, в белой ночной сорочке. Она смотрит на меня, задрав голову, серьезно, внимательно, без тени улыбки, и спрашивает тоненьким голоском:
– Понравилось?
– Что? – отзываюсь я хрипло, тихо, словно любой громкий звук может ее спугнуть.
Хотя, кажется, как раз ее и надо бояться. На моем детском лице переливаются алым чьи-то чужие, нечеловеческие глаза.
– Представление, – пожимает плечом девочка. – Все почти дословно. Она уже тогда жаждала быть уникальной. А чего хотела ты?
– Я?
Единственная буква эхом разносится в темноте: я… я… я… я… Я-а-а…
– Или я. Или мы. Чего мы хотели? Коснуться ее волос? Послушать еще одну сказку? Вместе построить замок из грязи и веток? Глупо. Мелко. – Девочка дергает уголком рта, почти скалится, а заметив мою оторопь, недовольно кривится. – Все святоши такие тугие? Ладно, давай сменим декорации.
После чего стискивает мои пальцы до хруста, до боли такой силы, что глаза застилают слезы, и лишь через несколько мгновений я могу оценить новое окружение.
Точнее, старое, ибо это снова лес. Вроде даже тот самый, что я видела с берега, когда искала Принца. Тот самый, что сплетался вокруг бесконечным коридором и вел меня неведомо куда. Я протягиваю свободную руку, касаюсь влажного мха на коре ближайшего дерева, растираю его на подушечках пальцев.
– Настоящий, настоящий, – ворчит девочка. – Теперь все настоящее. Много удовольствия торчать в твоей пустой голове…
И с меня словно спадают цепи. Я отстраняюсь, выдергиваю руку из ее хватки и призываю в ладонь свет. Пусть не чистый и слишком тусклый, словно что-то здесь мешает ему разгореться в полную силу, но он все еще способен навредить, кем бы ни была эта тварь.
Вот только она, похоже, считает иначе и лишь смеется, заливисто, от души.
– Кто ты? – спрашиваю я, отступая еще на шаг и выставляя руку со световым шаром перед собой.
Тварь чуть успокаивается и глядит на меня, по-птичьи склонив голову набок.
– Кто ты? – повторяю громче, с трудом, по капле, вливая в шар силу.
– Не узнаешь? – ухмыляется девочка с алыми глазами и начинает расти.
За несколько секунд я вижу все этапы своего взросления – от трехлетней розовощекой малышки до себя нынешней, худой, бледной, угловатой, с зачесанными в хвост волосами и в мокрой после морских приключений одежде. Тварь копирует даже царапины на щеке, оставленные то ли щепками, то ли прибрежной галькой. И только глаза остаются чужими, пугающими сильнее, чем все это наколдованное сходство.
– Я – это ты, – отвечает тварь. – Я та, кого ты не сможешь обмануть.
Глава 13. Отражение
Хороших дней было немало, и это самое жуткое в моих воспоминаниях. Тот разительный контраст, что разделял твои ипостаси. Словно у меня было две сестры.
А может, перемены наступили постепенно и разум просто играет со мной, подкидывая то ласковый твой образ, то жестокий, то оба в одном лице, половина которого освещена солнцем, а вторая – в тени.
Но на обеих неизменно сияет улыбка…
Другая я двигается мягче, плавнее и быстрее. Я не успеваю даже подумать о том, чтобы ее обойти, как она появляется слева, или справа, или за моей спиной. И в руке ее точно такой же шар силы, только если мой – это свет с темными прожилкам, то ее – почти чистый мрак, испещренный золотыми нитями.
– Между прочим, это самовредительство, – говорит Другая. – Ну… если одна из нас решится напасть.
– Мы не одно и то же, – возражаю я, уже не пытаясь занять более удобную позицию. Так и стою напротив нее, словно перед зеркалом, и она тоже замирает. – Ты просто лесная тварь, морочащая людям головы.
Мне хочется разозлить ее, содрать лицо, как маску, и обнажить истинную суть, но получается только развеселить пуще прежнего.
– Любишь ты отрицать очевидное и утешаться полуправдой, – ухмыляется она. – Но ответь на вопрос: если прежде я не имела ни тела, ни сознания, если создана твоими воспоминаниями и твоей сутью – кто же я?
