Жак, тяжело вздохнув, толкнул тележку обратно в коридор.
– Я думаю, поэтому Тетушка и бросила тебя в яму.
– Черт! И что нам теперь, туда возвращаться?
– Наверное, но я не знаю, как отсюда туда попасть. – Жак повернул тележку на развилке коридора вправо. – Надеюсь только, что Тетушка дома…
Собирательница улеглась где-то внизу – она не знала точно, где именно. Ей не хватало сил выбрать себе место, она уже не могла удостовериться, что никому не помешает или хотя бы облегчит задачу для Чистильщиц. Новых Чистильщиц.
Ей было все равно. Все вокруг было серым – она больше не могла полностью закрыть глаза, – ей постоянно слышался слабый гул. И помимо боли в мышцах и суставах, она ощущала только прохладу гладкого пола под собой, камень и утрамбованную землю, по которой она, не задумываясь, ступала всю свою жизнь. Теперь это был центр этого мира, всего мира, единственное, что удерживало ее от того, чтобы предаться своей боли.
Она была готова уйти. Она понимала, что ей больше не остается ничего, кроме как принять это и все отпустить. Но все же она была словно привязана каким-то образом к жизни и не могла эту связь нарушить. У нее, увы, не хватало сил, чтобы умереть.
Ее ослабшее зрение смутно различило тень. Что-то погладило ее по морде, оно было теплое и пахло знакомо.
Ребенок. Встревоженный – она слышала это по его дыханию, по его соленому запаху – это из-за той жидкости, которая выступала у него из глаз, когда он был особенно расстроен. Как в тот день, когда она нашла его, маленького, одинокого.
А где новый человек? Неужели он обидел ее Ребенка? Поэтому ли он был сейчас здесь и плакал? Поэтому ли она чувствовала горе в его голосе и запахе?
Собирательница немного пришла в себя, чтобы сфокусировать зрение и получше принюхаться. Ребенок сидел перед ней на коленях, положив одну лапку ей на морду, как в детстве, когда она обнимала его, чтобы согреть и утешить. Новый человек сидел – или полулежал, Собирательница не могла различить, – у него за спиной.
Ребенок был расстроен из-за другого.
Из-за самой Собирательницы. О, бедный Ребенок.
«Чертовы драконы», – попыталась вымолвить она, но не сумела издать ни звука, только слабо выдохнула.
Ее сестры были мертвы. Как и королева. Ребенок, наверное, остался последним живым существом, кому было дело до Собирательницы.
Всю его жизнь, по крайней мере с тех пор, как она его нашла, о нем заботилась лишь она одна. А теперь она его покидала.
Она собрала все оставшиеся в ней силы и приподняла голову. Совсем немного. Ровно настолько, чтобы коснуться его мокрых щек, позволить ему почесать лапками ей под подбородком. Пока он издавал грустные звуки, новый человек подполз ближе. Ребенок будто бы заговорил с ним, и тот протянул к нему лапку.
Не в силах ничего произнести, Собирательница попыталась заговорить на своем языке – через улей. Было невыносимо тяжело, но ей удалось слабо прогудеть: «Оставайся». Она знала, что Ребенок не поймет, но все равно гудела и старалась, чтобы выходило отчетливо, насколько это было возможно. «Оставайся».
Ребенок обеими лапками поднял ее вялую переднюю ногу. У него была крепкая хватка, будто он понял, что она пыталась сообщить. Новый человек за его спиной тоже протянул лапку и нежно погладил Собирательницу по шипам. Хорошо.
Хорошо.
Зрение Собирательницы снова померкло, ее объяла темнота.
Жак смотрел на неподвижное тело Тетушки. Недели болезни и голодания истрепали ее тело, но она хотя бы умерла нетронутой. Лишь теперь ее должны были растерзать. И он ничего не мог поделать.
– Драконы живут столетиями, – сказала Стел с благоговением. – Ей, наверное, было лет пятьсот. Как самому Гнезду. Она, наверное, видела первых людей, которые там жили.
Жак отпустил Тетушкины когти и положил ее лапу на землю.
Новые, красные Чистильщицы заметили тело и, к счастью, оттащили его в коридор, прежде чем приступить к своей ужасной работе. Жак старался не слушать, но влажные шлепки и хлюпанье были такими громкими, что не помогало даже, если он затыкал уши руками. Стел обняла его и пыталась утешить, пока Жак плакал у нее на руках.
Чистильщицы снаружи закончили. Шум затих.
Жак отодвинулся.
– Можешь плакать еще, если хочешь, – сказала Стел.
Он пожал плечами.
В камеру вошла новая Сборщица и не обратила на них внимания. Она, скорее, выглядела озадаченной грудами всякой всячины вдоль стен. Она осматривала их одну за другой, мерно постукивая хвостом. Собирательнице нашлась замена – вот так легко.
– Не хочу тебя торопить, – проговорила Стел робко, – но мы не знаем, сколько еще продержится мой запах. Нам стоит идти скорее.
– Можем сейчас. – Жак вытер лицо.
– Ты уверен?
– Да.
– А можно у тебя кое-что попросить?
Жак пожал плечами.
– Да, конечно.
Стел беспокойно постучала пальцами по краю тележки.
– Только не злись.
– Ладно.
– Нет, серьезно, не злись, ладно?
Жак заглянул ей в глаза.
– Да, – сказал он, – хорошо.
– Пожалуйста, – сказала она. – Уходи со мной. Я не хочу, чтобы ты умер.
Пятьсот лет назад в городе, построенном из корабля на месте посадки, пожилая женщина подняла глаза в небо и увидела там дракона. Его чешуя отражала солнце, переливаясь лавандовым, темно-синим и фиолетовым цветами.
Остальные колонисты засуетились и подняли крики.
– Что это?
– Дай мне сканнер.
– Черт! Черт!
– Скорее в убежище!
– Как они вообще могут летать?
– Нам нужно домой!
– Каким образом? Мы даже не можем вернуться на орбиту.
– Они же сожрут проклятых овец!
Ее сын с благоговением покачал головой.
– Чертовы… драконы!
Женщина, не отрываясь, смотрела, как драконьи крылья блестели на солнце.
– Мне кажется, они прекрасны.
Семь лет назад восьмилетний мальчик дрожал в ночи, его желудок раздулся от голода, во всем теле пылала лихорадка. Разрозненные воспоминания пронзали его сознание, будто осколки стекла, будто кровоточащие обрывки чувств: как его брат с отцом кричали, когда их схватили одновременно; как его ударил в живот кто-то, считавший это уместным, ведь ему все равно предстояло вскоре умереть; как погас свет, когда они потушили их фонарь и бросили его одного.
На рассвете он увидел сквозь сон, как к нему приблизилась неясная фигура, нежно бормоча какие-то слова, и все это казалось скорее галлюцинацией, чем реальностью.
