Если бы не эта боль, она бы и не почувствовала царящего здесь голода. Теперь она уверена, что это голод, а не гнев – она привыкла к тому, как он усиливается, когда она поднимается по лестнице, и к тому, как он расползается волнами, если она слишком долго сбрасывает обрезки в темноту сарая. Обычно она не обращает на этот голод внимания, но сегодня, когда она взбирается по лестнице, он кажется обволакивающим, всепоглощающим.
Или он был бы таковым, если бы у нее не болел палец. Все ее внимание сосредоточилось на той боли – такой же, как когда она впивалась ногтями себе в ладонь, пока ее отчитывал отец или пока мать мучила ее своим затяжным холодным молчанием. Она замечает лишь боль, а на все остальное не обращает внимания.
Когда она добирается до чердака и ставит ведро на доски, боль в пальце проходит и тогда она замечает голод. Он обжигает, раскаленный добела, абсолютный голод. Он выбивает дыхание у нее из легких, она пытается издать звук, что-то вроде «о, нет», но не может, потому что голод душит ее в ту же секунду, когда она открывает рот. Она никогда еще не ощущала такого сильного голода, никогда еще не представляла его таким, и он у нее в голове, у нее в животе, и она не может этого вынести.
Она высыпает все содержимое ведра за край чердака, и голод немного ослабевает, достаточно, чтобы она смогла перевести дух. Она тяжело дышит, проводит тыльной стороной запястья по лбу, чтобы внезапно выступивший пот не попал в глаза.
– За что это? – спрашивает она возмущенно, задыхаясь. Ответа снизу не доносится – только шорохи: дракон шевелится. Она все еще ощущает этот голод, но теперь он окутывает ее, как зной летнего дня, а не так, будто в нее пальнули из огнемета. – И хрен с тобой, – шепчет она и нервно поворачивает кольцо на пальце. – Как бы то ни было, – говорит она, – я выхожу замуж.
Нолан сделал ей предложение накануне вечером. Они сидели на покрывале на поле за сараем, достаточно далеко, чтобы не ощущать драконий голод, и смотрели на звезды. На следующей неделе Нолану нужно было идти работать на завод, и он хотел сделать это прежде, чем ему придется уйти. Она знала, что он сделает, потому что средний брат сказал, что Нолан ходил просить разрешения у ее отца.
– Он хотел убедиться, что я правда этого хочу, – говорит она дракону. – Он сказал, что ему было жаль портить сюрприз, но он хотел убедиться, что я не запнусь из-за того, что не буду знать, как сказать «нет». – Она качает головой движущейся во тьме фигуре, прислушивается к медленному глубокому дыханию дракона. – Я сказала ему, что хочу этого больше всего на свете.
Она продолжает рассказывать дракону о том, как Нолан просил ее выйти за него замуж – как он встал на колено и дал ей кольцо, которое оставила ему бабушка, золотое, с алмазной крошкой. Когда она говорит слово «золото», ее охватывает новый приступ голода, свежего и жестокого, и она сворачивается в клубок и ждет, пока боль утихнет.
– У меня больше нет железа, прости, – говорит она сквозь слезы. Когда она извиняется, голод ослабевает, и она выпрямляется. – Я спрошу, нет ли у нас где-нибудь еще, – говорит она. – Обещаю. Все равно… думаю, мне нужно рассказать о тебе Нолану, да? И он тоже сможет приносить железо, а потом мы, может быть, станем кормить тебя вместе.
Не будь этот второй приступ голода таким сильным и всепоглощающим, Сесили, наверное, услышала бы, как ее отец взбирается по лестнице. Может быть, она услышала бы, как он влезает на чердак. Хотя сомневаюсь. Все-таки внизу находился дракон, и даже когда он ничего не делал, он все равно был огромным живым зверем, который дышал и переминался с ноги на ногу, скрипя, как старый корабль. Он шуршал чешуйками по полу и его когти впивались в землю, а сам он издавал звуки, которые не всегда было легко распознать, настолько они были нетипичны.
– Рассказать Нолану о ком? – Отец Сесили стоял прямо у нее за спиной, и она аж подпрыгнула от неожиданности. Она свалилась бы с сеновала, если бы он не ухватил ее за воротник. Он подержался за него чуть дольше, чем было необходимо, слегка его дернул, и Сесили вспомнила, как ей было шесть лет, и она распустила язык за столом, и чувствовала себя такой маленькой и слабой, сама не зная почему.
Но он всего лишь слегка дернул ее за воротник, и Сесили не станет придавать этому слишком много значения, даже если от этого у нее, как тогда, сведет животик.
– Я просто имею в виду, что Нолану стоит знать о моих обязанностях, – говорит она. Она не знает, почему она чувствует, будто боится произнести слово «дракон».
– А с чего ты взяла, – отвечает ей отец, – что ему понадобится это знать? Тебе нужно просто раз в неделю заглядывать в сарай на пять минут. Зачем тебе нужно кому-то это объяснять?
Сесили угодила в ловушку. Она это знает, и вы знаете, и я знаю. Потому что суть в том, что она не должна говорить о драконе. Она не должна ни с кем говорить. Она не дура; она понимала, что ее отец не просто так поднялся на чердак, понимала, зачем он пришел вслед за ней, в какую она попала беду. Он, должно быть, прознал, что она каждую неделю проводила здесь по несколько часов подряд.
Проще всего было согласиться с ним и вернуться к тому, чтобы проводить здесь по несколько минут каждый раз, когда дракона нужно кормить. Но тогда Сесили потеряет это место, этот темный, затхлый сарай, где она может говорить о том, чего боится, и том, чего она хочет. Она уже разбила столько частичек себя ради того, чтобы уберечься ото всего и чтобы ее отец был ею доволен, но сейчас, в этот самый момент, она не может вспомнить, зачем все это.
– Мне нужно рассказать Нолану, потому что он станет моим мужем, – говорит она. – А я не хочу, чтобы у меня были секреты от мужа.
Это неправильный ответ.
Отец Сесили хватает ее запястье, его руки всегда были больше и сильнее, чем у нее, и его хватка крепка, крепче, чем нужно, но он только подчеркивает, насколько он больше и сильнее, чем она.
– Думаешь, ты выйдешь замуж за этого мальчишку? – спрашивает он. – Думаешь, ты сбежишь и бросишь свои обязанности? Думаешь, это такая разумная идея?
Сесили хочет ответить, что знает, что отец знает, что Нолан сделал ей предложение, но это навлекло бы беду на ее брата и все стало бы еще хуже, а в этом нет толку, спорить тут нельзя. Отец тащит ее к двери сеновала, к лестнице, и на мгновение она пугается, что он может сбросить ее оттуда. Она вырывается из его хватки и пятится.
Он кричит, и она не знает точно, какую именно ошибку допустила. Потом ставит ногу на пол чердака, но пола там не оказывается. Там только темнота.
Она падает.
Падение оказывается не таким затяжным, как она всегда боялась. Она падает, как железный обрезок, и приземляется на спину. Сказать, что дыхание вырвалось у нее из легких, – ничего не сказать, потому что даже это не сравнимо с тем предсмертным чувством, когда весь воздух разом из нее выходит. Она знает, что это больно, знает, что падать с такой высоты больно, но не чувствует боли лишь из-за шока.
А потом, когда она осознала, где очутилась, у нее больше нет времени бояться, потому что ее настиг дракон.
