Священники рассказали тебе свою версию, наверное, потому что она немного добрее. Но я ее терпеть не могу.
Я надолго задумываюсь, а потом рассказываю тебе свою версию.
– Мне кажется, что Дракон одинок. Мне кажется, ему нужен друг. Ведь он делает для нас так много: отводит ураганы, дает дождь, успокаивает океаны. Он заслуживает компаньона.
Ты на мгновение задумываешься над этим.
– Значит, он не ест свою дань?
– С чего ему ее есть? В океане, где можно наловить столько рыбы, черепах и креветок? Дракон может, когда захочет, поесть суп из акульих плавников. С чего ему вообще желать есть людей? – Я щиплю тебя за плечо. – Кто в здравом уме захочет тебя съесть, худышка?
Ты не сдерживаешь смеха. Я облегченно выдыхаю с чувством, что наконец сделала что-то правильно.
Я несу чушь. Никто из нас не знает, что происходит в том гроте. Ты это знаешь. Никто из нас не знает, какая из версий истинна, а когда ты это узнаешь, будет уже слишком поздно.
Мне нравится видеть, как ты смеешься. Мы давно не смеялись вот так – как сестры. Между нами давно не было дружбы. Я боялась, это будет день вынужденной и фальшивой веселости, но мы идем по Арлонгу и держимся за руки, и это кажется таким естественным. Мы нашли уютное убежище в своих старых привычках, поэтому нам легко притворяться, что последних нескольких лет просто не было.
Но сегодня нам следует быть честными.
Я тебе завидовала. Раньше я в этом никогда тебе не признавалась. Я не хотела говорить об этом, потому что это подтвердило бы все, из-за чего я завидовала изначально. Но да – я завидовала, я была жестока, и мне было стыдно. Мне и сейчас стыдно.
Я всегда знала, что я не красавица. Мама никогда не запускала пальцы мне в волосы и не вздыхала от того, какие они густые. Она никогда не заплетала их в косички, как твои. Никто никогда не говорил, какой изящный изгиб у моего носа или какие выразительные глаза. Я никогда не крутилась перед зеркалом, восхищаясь формой моего лица, как все восхищались твоим.
Раньше это меня не беспокоило. На нашем острове, где разноцветная рыбешка, косяками плававшая на мелководье, казалась гораздо красивее и привлекательнее, чем мальчишки, то, как я выгляжу, едва ли имело значение. Я была сильной и быстрой. Могла ловить рыбу, бегать и карабкаться по пальмам не хуже других, и неважно, что рыба, будто сама стремясь принести себя в жертву, собиралась вокруг лодыжек, стоило только войти с сетью в воду, или что деревья роняли свои самые спелые плоды, едва коснешься ствола.
Потом, когда мне было тринадцать, а тебе девять, городская сводница остановилась у нашего дома для ежегодного обхода, потому что к тому времени я наконец стала достаточно взрослой, чтобы узнать ее мнение. Она изучала мое лицо всего две секунды, после чего покачала головой и вздохнула.
– Жаль, что все лучшее всегда уходит к младшим сестрам, – сказала она.
Ответить на это нашим родителям было нечего. Мне кажется, они нервничали при визите сводницы и были поражены ее заключением. Но ничего не отрицали. Конечно, они были согласны – возражать было бы глупо – «нет, у нас обе дочери красавицы, что вы такое говорите», – когда сияющее свидетельство твоей красоты находилось прямо перед нами.
Это был первый раз, когда я по-настоящему увидела, как твоя звездочка своим ярким светом затмевала мою. Даже до того, как пришли священники. О боги, после священников все стало еще вдесятеро хуже, они сказали всем, что ты избрана богами и благословлена со дня своего рождения. Что ты не совсем человек, а благодетельница, ниспосланная с небес. Особенная.
Все это случилось потом. Но я возненавидела тебя со дня, когда приходила сводница. Мне было все равно, какая ты добрая, какая скромная, как ты всех любишь. Вся твоя милость только увеличила пропасть между нами. Ты могла позволить себе быть доброй, потому что была уверена в своем превосходстве.
Я воспринимала твою доброту как снобизм. И в день, когда пришла сводница, я впервые пожелала, чтобы ты умерла.
Ты слишком молода.
О боги. Слишком, неимоверно молода. Ты даже не начала еще жить своей жизнью. Ты видела только пески нашего маленького острова. Никогда не бывала на большой земле, никогда не посещала великих университетов, куда, как мы думали, ты однажды поступишь.
Как они могли заставить тебя отказаться от всего этого?
Солнце все ниже опускается над горами Даба, и каналы Арлонга сменяют яркую желтизну на жженое золото. Наше время подходит к концу. Знаю, мне следует ценить эти последние мгновения с тобой, целовать тебя и обнимать, но я могу лишь думать о том, что ты слишком молода, что это несправедливо, и от этого мне хочется кричать, хочется перевернуть этот сапман, прыгнуть в реку, обхватив тебя руками, потому что даже если нас постигнет эта водная участь, он хотя бы не получит тебя…
Нет, меймей
[35], я в порядке. Просто устала. Сегодня был тяжелый день. Не беспокойся обо мне.
Спасибо. Тангулу я с радостью отведаю.
К тому времени, как мы достигаем гротов Реки о Девяти Излучинах, толпа – кажется, здесь все жители города, – собралась на берегу. Они наблюдают за тобой с разными выражениями на лицах: одни холодны в ожидании, будто гадают, почему ты так долго шла; другие прикрывают ладонями рты, распахнутые в ужасе. Некоторые плачут. Другие кричат о том, какая ты храбрая и как им жаль.
Мне хочется их ударить. Если им так жаль, то почему бы им самим не войти в этот грот? Почему они позволяют этому происходить? Почему никто не пытается это остановить?
Я знаю почему.
Год за годом жители нашего архипелага столько раз испытывали этот обряд, что мы знаем, какими будут его последствия, даже если никогда не постигнем причин. Мы знаем, что в год, когда мы пошлем жертву, пойдет дождь. А в год, когда не пошлем, будет засуха.
Нам по-прежнему неведомо, что случается с подношениями, которые уходят к Дракону. Мы не знаем, выживают они или нет, – но из грота никто никогда не возвращался, а кости жертв никогда не прибивало к берегу. Наверное, Дракон пожирает их целиком. Или, быть может, подношения ступают в пещеру и исчезают, уходя в иной мир.
Но родных это не утешает. Такая неопределенность ничуть не унимает боль родителей. Но их лишь двое, и их мнение ничто против всего Арлонга. Жители города приговорили мою сестру к смерти.
Кто может их в этом винить?
Засуха страшна. Засуха ведет к увядшим полям, пустым амбарам и раздувшимся животам, набитым хлопком, гусиным пухом и древесной корой. Засуха ведет к иссохшим телам, валяющимся вдоль каналов, где в живых не осталось никого, кто бы привязал к их лодыжкам камни и перекатил в воду. Засуха в тысячу раз хуже, чем быстрая и жестокая смерть одной маленькой девочки.
Как бы им ни было жаль, здесь никто пальцем не пошевелит, чтобы тебе помочь. Я это знаю. Потому мне лучше, чем кому-либо, известно, насколько себялюбивыми могут быть люди.
