– В субботу, – сказала она. – Samedi… Sabado… Sabato… Samstag. Уже тысяча лет как в субботу. Даже не знаю, почему. – Она посмотрела на меня, и теперь ее глаза казались совсем черными, под стать Темным векам, которые ее породили. – Как ты меня узнал? Мои ноги не изменятся до полуночи.
– Зато уже есть хвост, – ответил я. – Я почувствовал, что у тебя там, под человеческим обликом. Я вырос на старинных легендах – и больше всего любил, когда на ночь мне рассказывают о тебе и о Бисклаврете, несчастном оборотне. Что ты вообще делаешь в Калифорнии?
Она пожала плечами.
– Бессмертные всегда оказываются в Калифорнии, рано или поздно, как и в сказках на ночь. Ты бы удивился, если бы узнал, кого я видела в одном только Пало-Алто, не говоря уже о Беркли. – Когда электродвигатель коляски бесшумно заработал, она поехала вдоль Бродвея, а я двинулся рядом, неся ее сумки. Поднялся легкий ветерок, и она накрыла свои кошачьего цвета волосы синим платком.
– Про тебя рассказывают истории на немецком, хотя появилась ты изначально во Франции, – начал я, на что она молча кивнула. – Ты вышла то ли за графа Раймунда де Пуатье, то ли за Ги де Лузиньяна, который участвовал в Крестовых походах…
– За обоих. Раймунд был куда симпатичнее, но Ги… Ги в итоге оказался достойнее. – Последние слова я едва сумел расслышать.
– Ну, с ним у тебя было куда больше детей. Я всегда представлял, будто ты живешь в лесах близ Лузиньяна и заботишься о своей семье, даже после того, как ушла от Ги…
– Всего этого больше нет. – Она произнесла это спокойно, без драматизма, без сентиментальности, совсем безучастно. – Семьи, самого замка – всего, всего нет. Они женятся, уезжают, покупают, продают, умирают… все мои старые родственники, никого не осталось, сколько бы их наследники ни печатали мое изображение на своих бланках и гербах, сколько бы ни вырезали его на вывесках своих мини-гостиниц. Никого нет, только один, в Канаде.
– В Канаде? В Квебеке?
Она кивнула.
– Тогда почему ты здесь?
Коляска резко свернула в переулок – я последовал за ней. В своем синем платке она выглядела одиннадцатилетней девочкой, но в ее ответе слышалось взрослое хладнокровие:
– Я, может, и бессмертная, но и у меня есть свои пределы. Слишком холодно, слишком северно – а от того, что они творят с моим языком, мне хочется сожрать их всех, чтобы перестали. Нет, в моем возрасте дальше Калифорнии я не поеду. К тому же он молод, спасибо моим звездам. Так, вот мы и приехали.
Мы приблизились к одному из старых многоквартирных домов в этой части Окленда. Я бы предположил, тысяча девятьсот двадцатых годов – высокий, в добрых пять этажей, что встречалось сравнительно редко; с настоящим швейцаром в вестибюле, что бывало еще реже, и всевозможными архитектурными элементами – карнизами, люкарнами, фрамугами и даже дентикулами, прости Господи, – нечасто их увидишь в местах, куда можно добраться общественным транспортом. Швейцар поспешил встретить миссис Лузиньян, как он назвал ее с идеальным произношением, и я последовал за ней, тотчас вызвав его неодобрительный взгляд.
– Зайдешь выпить кофе? – Она улыбнулась с внезапной нежностью, относившейся, похоже, не ко мне, а к ее собственному воспоминанию. – Раймунд привез кофе со Святой Земли. Потом пытался растить его во Франции, но так и не получилось.
Как оказалось, в здании был пентхаус, и оказавшись в лифте, она воспользовалась ключом, чтобы поднять нас на верхний этаж. Я не могу описать квартиру достаточно подробно, поскольку усиленно пытался совладать с мыслью, что Мелюзина – реальная Мелюзина, собственной персоной – жила в квартире, в настоящем доме, и не в тринадцатом или четырнадцатом столетии, и не в Южной Франции. Но могу сказать, что стены гостиной – где она сделала нам кофе с таким печеньем мадлен, что у самого Пруста
[37] слезы бы навернулись на глаза, – были белыми, с голубоватым оттенком, и на них висели картины и гобелены, некоторые на удивление современные, но большинство такие же старые, как и книги на полках. Не было видно ни ткацкого станка, ни какого-нибудь альбома для рисования, ни даже пялец; однако имелась маленькая клавиатура, явно предназначенная для подключения к органу. Это напомнило мне, что аристократкам тринадцатого века было необходимо обладать каким-нибудь талантом, связанным с досугом. Даже если они умели в мгновение ока превращаться в дракона и мстить тем, кто не умел.
Что напомнило мне… и я посмотрел на часы. Половина одиннадцатого, еще немного. Она заметила мое движение и улыбнулась, на этот раз явно из-за меня – уважаемого профессора, преждевременно состарившегося из-за бессмысленного давления своей работы, но с памятью, как у птички, совершенно рассеянного, со страстью к мифам, сказкам и легендам.
– За всю свою долгую жизнь я не навредила ни одному человеку, – сказала она. – Тебя это сильнее бы впечатлило, знай ты, какие я испытывала искушения.
– Рад слышать, – ответил я неубедительно, после чего, подумав, что неплохо было бы сменить тему, спросил: – Ты все время на коляске?
– Только по пятницам. Иногда. И по четвергам – в последнее время чаще, но вообще когда как. – Она вздохнула. – У детей никогда не было проблем с тем, чтобы оставлять меня одну по субботам. Но Раймунд и милый Ги, мне кажется, никогда не запоминали дней недели. Да и с чего им было их запоминать? В то время такие вещи интересовали только женщин и священников.
– И все же ты бросила их обоих, не дав второго шанса и не оглядываясь назад. Я всегда считал, это немного сурово с твоей стороны.
Мелюзина слегка вспыхнула.
– Я была достаточно взрослой, чтобы сразу видеть начало конца. Сначала за тобой следят в туалете, потом выбирают тебе платья, потом заводят любовниц, командуют поварами и требуют, чтобы ты пела перед их пьяными друзьями, когда у них болит голова. Нет уж, спасибо, никаких вторых шансов, никакого искупления. – И все же в ее последних словах было пусть и не сожаление, но что-то схожее с тоской. Она подлила кофе.
– Когда они умерли, – сказал я, – когда умерли все твои потомки, бытовала легенда, что ты лежала в образе дракона вокруг башен их замка всю ночь и так рыдала, что разливались реки и валились деревья. В Лузиньяне до сих пор тебя помнят.
– Еще бы, – ответила она, иронично скривив губы. – Я стала приманкой для туристов, как тематические парки в твое время и священные реликвии в мое – развод да свиные кости, что одно, что другое. – Она разломила мадлен и протянула мне половинку с таким видом, будто была королевой, дарующей просителю графство или право монополии. А потом сказала: – Но я совершу еще один полет, когда умрет последний мой родственник в Канаде. После этого… после этого я стану просто престарелой калифорнийской дамой, ведущей скромную жизнь на тихой улочке среди своих книг и воспоминаний. И не более того.
