Она позаботилась об Асви, налив ей свежую чашку горячего чая и поставив справа от нее блюдо с пирожными. Асви, к своему изумлению, заметила, что обутая в изящную домашнюю туфельку нога Данис почему-то уперлась в бок дорогой кожаной туфли Белека.
Белек процитировал для Данис несколько строк из, очевидно, новой пьесы, над которой работал.
– «Зачем мы берем на себя ярмо старой земли, когда под нами распускаются свежие цветы?»
– Предвзято.
– А как насчет этого? «Какими тайными тропами идет душа к тому, что ею любимо?»
– Ой! Белек! – Данис приподняла бровь и скривила губы, отчего Белек залился краской.
Он отвел глаза, прервав свое восхищенное созерцание скептицизма Данис. В комнату к этому времени вошел мужчина, одетый нарочито, будто желая с порога показать свою обеспеченность. Он подозвал Белека с видом человека, привыкшего получать все, что захочет.
– О, хорошо, я как раз надеялся, что он придет после того, как выразил интерес финансировать следующую постановку, – сообщил Белек и оставил их.
Прежде чем Данис успела последовать за ним, Асви схватила ее за руку и сжала так, что Данис склонилась к ней.
– Вы в порядке, Дорогая Мать? Я знаю, вам наверняка тяжело. Но осталось продержаться еще немного.
– Вы любовники? – прошептала Асви, думая о том, насколько ее сын был предан этой женщине, которую она никогда до конца не понимала.
– Любовники?
– Ты и Белек?
Данис весело рассмеялась и перевела взгляд на двух актеров – симпатичных мужчин с тонкими чертами и ослепительными улыбками.
– Нет. Я не в его вкусе. Но у меня есть тайна, Дорогая Мать. Я помогаю ему писать пьесы.
– Женщинам не разрешается заниматься театром. Это неподобающе.
– Это лишь древний обычай, который пришел со старых земель. Я знаю, вы никому не скажете.
Она высвободила руку из схватки Асви в момент, когда в комнату хлынул поток новых посетителей. Все старательно не замечали Асви, полагая невежливым приветствовать вдову до завершения церемонии перехода, поскольку после смерти мужа она тоже официально считалась мертвой. Тем не менее ее усадили в дальнем углу, и ее было так же легко не заметить, как и скромный деревянный табурет посреди вычурной декорации.
Надо же, Данис тайно пишет для театра!
Эта мысль, мелькнув под поток посетителей, которые то приходили, то уходили, точно бьющиеся о берег волны, напомнила ей о том, как она сама в детстве бывала на море. Отец брал ее в двадцатидневное путешествие в прибрежный город Фарпорт, где Меклос управлял самым отдаленным складом своего семейства. В то время Меклос был еще четвертым сыном и вполне мог рассматривать брак на довольно симпатичной дочери овцевода – его старшие братья тогда еще не умерли и не оставили его вдруг главой семьи.
Она смотрела, как корабли скользят по воде, как паруса трепещут на ветру, будто несомые магией крылья. Симпатичный моряк, один из прибывших издалека айвуров, с кожей цвета бледных весенних листьев, подмигнул ей. Он улыбнулся и, убедившись, что завладел ее вниманием, сказал, что половина его экипажа – женского пола, и сильная девушка вроде нее тоже могла бы отважиться на приключение.
Приключение!
Но ее отец уже сказал ей, что она должна выйти замуж ради семьи, чтобы ее младшие братья могли вести лучшую жизнь, чем он сам. А ее мать, ослабевшая после многочисленных родов, никогда бы не отправилась в долгую прогулку, если бы ее отец умер первым.
Через три дня она вышла за Меклоса, и ее отец закрепился в торговле шерстью. В силу нового союза Меклосу было дозволено вернуться в родные места, что лежали выше по реке. Второй ее сын, Вестерилос, теперь жил в Фарпорте с женой-иноземкой, и там же его семья разрасталась, а сам он занимался своей долей в семейном деле. Он никогда не ладил с отцом, поэтому не бывал дома, а только присылал краткие отчеты, сопровождаемые длинными описаниями внуков для Асви, а иногда и заморскими специями в подарок.
Асви вновь переключила внимание на происходящее в гостиной, когда услышала тихий разговор женщин, которые стояли у бокового столика и оценивали пирожные.
– Не такие сочные, как я ожидала попробовать в этом доме, – хмыкнула одна, ехидно глянув на Данис, находившуюся в другой половине зала.
– Они что, в лавке куплены? Молодежь сейчас совсем не чтит трудолюбие.
– Она ведь может позволить, чтобы за нее делали что угодно, да? Жаль мне вдову Меклоса. Вся такая подавленная. Ей никогда больше не побывать здесь в гостиной.
– А вы с ней когда-нибудь разговаривали? У нее этот горный акцент!
– Не хватит ей духу тягаться с дочерью советника, пусть даже та глупа, как уличная девка. Если вы меня понимаете, конечно.
Они рассмеялись, будто собственное неодобрение было для них слаще самих пирожных.
Асви вдруг осенило. Если она выйдет из этого зала, полного этих важных пустословов, то ее никто не остановит – потому что никто не заметит, что она решила уйти. Ход собрания продолжится как ни в чем не бывало. Она могла бы оставить вместо себя какую-нибудь палку – и ничего бы не изменилось.
Она встала.
Одно-два мгновения постояла без движения. Ей следовало остаться. Это был ее долг, подсказывал разум. Но тело не желало его слушать.
Словно легкий ветерок, она пробралась между собравшимися к двери. Шагнуть за порог оказалось проще простого. Никто ее не окликнул. Обрывки разговоров выплывали из гостиной, толкая Асви по самой знакомой ей тропе – вдоль главного коридора к задней части дома.
Когда шум понемногу приглушился, ее шаги замедлились. Асви охватило странное нежелание, будто невидимые лозы оплели ее тело, когда она приблизилась к двери в кухню – место, которое всегда служило ей убежищем. Ей предстояло жить в комнате на первом этаже и каждое утро приходить сюда – и так до того дня, когда она слишком ослабнет и не сможет работать. И потом до самой смерти останется лежать в комнате, откуда не будет видно неба.
Сквозь частично открытую дверь она услышала, как Фелоа давала указания Бавире. Асви была им не нужна. Данис собиралась послать в лавку за новыми пирожными. В любом случае вдове не полагалось готовить для церемонии перехода своего умершего мужа. Это было бы все равно что если бы призрак подавал пищу живым – ничего, кроме неприятностей, это не сулило. Как только душа Меклоса совершит переход и оброк будет уплачен, все снова станет по-прежнему, вот только по-прежнему быть больше не могло. Брак с Меклосом обязывал ее служить ему. Но теперь он умер, и это означало, что и она была официально мертва, а значит, могла оставаться среди живых, только если ее родственники мужского пола заплатят храму оброк.
Но что если она не хотела оставаться среди живых, не хотела жить тенью своей прежней жизни? Она не была несчастна, нет. Ее отец часто говорил, что ее покорность стала благом для их семьи. Но теперь ее братьям ничего не угрожало, отец умер, и его нежный взгляд больше не приковывал ее к земле.
