Взяв обед Жасмин, я иду к двери. Когда я почти подхожу к ней, в дверь звонят. Я едва не спотыкаюсь, прежде чем остановиться и оглядеть гостиную. Все впрямь выглядит так, будто здесь живут семеро детей и подростков: ковер затертый, полки завалены книгами и настольными играми. Все новое ровно настолько, насколько это необходимо. Телевизор я поменяла три года назад, после того как Питер вышел из себя и разбил старый ногой. Я сократила его карманные расходы на полгода, чтобы возместить ущерб, и в конце своего срока наказания он извинился перед всеми своими приемными братьями и сестрами, даже несмотря на то, что большинство были в восторге от обновления. Старый телевизор все-таки уже был на последнем издыхании. Несмотря на общий беспорядок, в доме чисто. Я – хороший опекун для моих детей.
Убедившись, что вокруг не было ничего, что могло бы навредить моей семье, я иду к входной двери.
На крыльце стоит незнакомый мне соцработник. На нем дешевый костюм – право, это типично для его профессии – и модные очки. Он изучает выцветшую краску возле двери с таким видом, словно та содержит все секреты вселенной. Я прочищаю горло, и он переводит взгляд на меня.
– Патриция, э-э, Дракан? – произносит он, и из его интонации следует, что это вопрос, пусть и весьма бессмысленный. Ведь это мой дом. А я единственная взрослая, кто здесь живет, хотя некоторые из моих нынешних детей и достигли совершеннолетия по человеческим законам. И кто бы еще мог открыть дверь, если не я?
– Да? – Я держу в руке пакет с обедом. – Я как раз собиралась уходить. У нас на сегодня не было запланировано осмотра дома. Чем могу помочь?
Эти осмотры могут проходить когда угодно. Хотя сейчас бывают и реже, чем в начале. В агентстве ко мне уже привыкли и больше не смотрят на меня так, будто ждут, что я сейчас что-то выкину, принесу хаос и что-нибудь сломаю. И да, я выкидываю, но не то, чего они ждут. Я не обижаю детей, которые живут у меня под опекой. Они приходят ко мне с синяками и кровоподтеками, часто на грани того, чтобы вырасти вне системы, которая никогда и не была приспособлена к тому, чтобы помочь им так, как требовалось, а я даю им то, что нужно для процветания. Я своего рода садовница. Я выращиваю будущее.
Мужчина поправляет очки и представляется официально:
– Я новый сотрудник, и у меня есть к вам несколько вопросов.
Ну конечно, у него есть вопросы. У новых они всегда есть. Я сдерживаю вздох и ставлю обед Жасмин на ближайший столик, чтобы его не забыть, и отступаю на шаг, впуская его в дом. Он рыщет глазами, изучает все подряд, всматривается в каждую мелочь и заносит ее в дело, готовый вынести суждение о том, что, по его мнению, служит признаком секретного дома ужасов. И он уже составил свое мнение. Я вижу это по его позе – она всегда одна и тот же, на протяжении всей истории человечества. Он думает, что лучше всех знает, что хорошо, правильно и справедливо, и в этом знании нет места для таких, как я.
– Присаживайтесь, пожалуйста. – Я широким жестом указываю на мягкий плюшевый диван, достаточно большой, чтобы вместить четырех подростков одновременно. Он в нем провалится и будет казаться маленьким. Достаточно маленьким, надеюсь, чтобы все прошло безболезненно и без особых хлопот, которые исторически сопровождали подобные визиты.
Он остается на месте, не принимая моего неохотного гостеприимства. Я пробую еще раз.
– Может, вам что-то налить? Чай или кофе? Или, если нет, то Андреа сегодня утром сделала лимонад, а мальчики пока не успели выпить.
– Перед школой? – Его тон вдруг стал резким. – Разве ей не нужно было готовиться к выходу?
Вот, значит, как. Я больше не надеюсь, что все пройдет спокойно.
– Автобус приходит в семь тридцать, – сказала я. – Андреа живет в одной комнате с Бриттани и Ким. Ким снятся кошмары после предыдущей приемной семьи, и она почти каждую ночь просыпается с криками еще до пяти утра. Андреа встает, когда Ким ее будит, и делает лимонад, чтобы выпить его после школы. Она любит, когда он немного настоится.
– Вы сообщали об этих кошмарах?
– Уверяю вас, агентству обо всем известно. Ким ходит к психологу раз в две недели, по средам, и мы надеемся, что однажды она все-таки сможет спокойно проспать всю ночь. – Я смотрю на него в упор, хмуря брови. – Если вы посмотрите ее дело, то увидите, что это ее состояние было отражено задолго до того, как она попала ко мне.
Семнадцати лет, худая как жердь, она дрожит у меня на крыльце, все ее пожитки сложены в чемодан такого вида, который не приняли бы и в благотворительном магазине. Потом понадобилось полгода на то, чтобы она перестала вздрагивать каждый раз, когда в комнату входил кто-нибудь из ее братьев, и еще три месяца – чтобы она научилась говорить с ними не только шепотом. Я не знаю, что случилось с ней до того, как она попала ко мне, но я не давлю. Для этого у нее есть психолог. Будь у меня ответы на мои незаданные вопросы, довольно многим людям, вероятно, пришлось бы умереть, а человеческая система правосудия, опять же, не одобряет подобных вещей.
– Я понял.
Мужчина наконец садится. Он до сих пор не назвал мне своего имени – это как пощечина с его стороны, не сильная, такую он еще готовит, но все равно неприятная. Диван, как я и надеялась, почти проглатывает его целиком, и он кажется лишь еще одним ребенком под моей опекой.
Жасмин, наверное, стала последней каплей для какого-то бюрократа, который сидел в помещении без окон и принимал решения, касающиеся будущего представителей своего вида. Ей всего двенадцать – на четыре года меньше среднего возраста моих детей. Я смотрю обычно за детьми, которые стоят на пороге выхода из системы, – зачастую обозленными на весь мир из-за того, как с ними обращаются, зачастую теряющими надежду. Я содержу их, пока им не исполняется девятнадцать, а если готова принимать на себя ответственность за совершеннолетних, то оставляю некоторых и подольше. Самый старший у меня был Анджело – он пробыл до двадцати пяти, закончил местный колледж и нашел девушку, которая потом стала его женой, и тогда уже уехал жить сам. Еще несколько ребят тоже оставались подолгу, если подсознательно не ощущали нужды убраться и освободить место для ребят, которыми сами когда-то были, ребят, которым это было по-настоящему нужно.
Хотя вот Джаззи… она достаточно молода, чтобы кто-то отметил ее как кандидата на удочерение и посчитал странным, что я запросила информацию о ней. И никто не обратил внимания, что она находилась в системе опекунства с пяти лет или что у людей бывают странные представления о том, чего они хотят от детей. Очки, щербатые зубы и официально диагностированная дислексия, а также СДВГ
[42], как правило, отправляют детей в корзину для «кого-нибудь другого». Но именно благодаря всему этому «кем-то другим» стала я – я поняла это, как только увидела ее фотографию. Не было никаких причин оставлять ее в неподходящих и потенциально опасных домах, пока она не вырастет до того возраста, чтобы жить у меня. Тем более места у меня хватало.
