– Вы не изменяете своим привычкам, Пандора Блейк. Вы такая же заносчивая, как ваша мать!
– Вам-то откуда это знать?
– Замолчите, вы обе! – заплетающимся языком прикрикивает Иезекия и примирительно поднимает руку. Он нащупывает свой пустой бокал и подталкивает его служанке. Лотти наполняет бокал до краев, Иезекия залпом его осушает и тут же требует налить ему снова.
При упоминании маменьки Дора ощущает в груди знакомый болезненный укол. Дора вообще-то не пьет – ей еще ни разу не представлялась такая возможность – и после единственного глотка джина сразу ощущает его воздействие. Исполнившись дерзкой отваги, девушка выпаливает:
– Какой она была, моя мать?
Иезекия сонно моргает.
– Разве ты сама не помнишь?
Дора задумывается. Столько лет прошло! Ей было всего восемь, когда умерли родители, и теперь, в двадцать один год, у нее остались только обрывочные детские воспоминания, как кусочки отражения в разбитом вдребезги зеркале. Она помнит прежнюю жизнь в Лондоне – деловые собрания папеньки под Рождество, еженедельные визиты вместе с маменькой к мистеру Клементсу, которые так много для нее значили. А потом Греция – она помнит, как каждое утро учила греческий алфавит, и цифры помнит, и то, как каждый вечер перед сном маменька рассказывала ей истории и легенды из любимой ею греческой мифологии. Она помнит, как, стоя на вершине горы, всматривалась в усеянное звездами ночное небо и как родители учили ее различать там созвездия Ориона, Центавра и Лиры, Большую и Малую Медведицу.
Дора сглатывает комок в горле. Она помнит место раскопок в тот злосчастный день, мужчину, который вытащил ее из-под завалов, а позже отдал ей маменькину камею, всю в песке и глине. Это крупные осколки зеркала. А те отражения, что поменьше… они более зыбкие, их труднее разглядеть. Она помнит вечерние пикники на природе, смех родителей, когда они шли, держась за руки, по выжженным солнцем равнинам. Она помнит брошь-камею, а из недавних предметов – ключ. Она силится представить лицо папеньки и не может, а вот лицо маменьки помнится отчетливо: оливковая кожа, смеющиеся глаза, быстрая, легкая улыбка. И пахла она, думает Дора, флердоранжем.
– Кое-что я помню, – тихо произносит она. – Но ведь я ее знала только как свою мать, не как человека. Не как друга, каким она бы мне когда-нибудь стала.
Ее голос срывается. Лотти злобно пыхтит в свой бокал.
Иезекия издает протяжный сонный выдох.
– Твоя мать была самая привлекательная женщина из всех, кого я знал. Утонченная. Разносторонне одаренная. Она умела рисовать, умела петь. Но при этом без колебаний облачалась в мужские бриджи и копалась в грязи, хотя ей бы больше подошло…
Дядюшка осекается, умолкает. Он долго разглядывает большую карту на стене, и Дора гадает, какие воспоминания роятся у него в голове. Но тут Лотти откашливается, развязывает верхние тесемки на своем корсаже и начинает обмахивать себя упавшим париком Иезекии. Дядюшкино внимание тотчас переключается на пухлые сливочные груди, дразняще приподнятые над краем лифа.
– Зачем думать о ней, когда я рядом, – мурлычет Лотти и вновь почесывает пальцами ног ушибленное бедро Иезекии.
Взаимоотношения между Лотти Норрис и дядюшкой никогда не были тайной. Дора очень быстро поняла, где ее нашел Иезекия, – Лотти не прожила у них в доме и недели, как стало ясно, что никакая она не кухарка и не горничная. Этим навыкам она обучалась, уже поселившись в их доме. Нет, Дора, конечно же, догадывалась, что за профессия была у Лотти до того, как она здесь появилась, но прежде у нее не было никаких тому доказательств. А сейчас, состроив гримасу, она отворачивается. Сидя почти вплотную к Иезекии, она слышит, как дыхание дядюшки судорожно прерывается. Краешком глаза видит, как Лотти приподнимает подол юбки. Иезекия тянет к ней руки, и Лотти, хихикая, залезает к нему на колени.
– Ох какой вы горячий! – шепчет она ему на ухо, шаловливо дергая пальцами за галстук. Потом Лотти оборачивается к столу, хватает бутылку джина и наполняет два бокала доверху.
Дора опять смотрит на бутылку. Уполовинена. Она осторожно отодвигается от стола вместе со стулом. Увлеченная пара этого не замечает. Лотти наклоняет бокал и дает джину пролиться себе на грудь. Иезекия губами приникает к ней. Служанка хохочет.
Если вести себя тихо, думает Дора, они забудут, что я рядом.
Ее внимание привлекает высокий узкий шкаф в углу столовой. За стеклянной дверцей стоит небольшой глобус. Иезекия принес его с собой вместе с картой мира, когда переехал в этот дом, и поначалу поставил на восьмиугольный столик в передней. Дора была тогда зачарована охряной, пористой на вид поверхностью глобуса, и тонкой прорисовкой материков, и тем, как четко моря отделялись от суши. Бывало, она раскручивала его с огромной скоростью вокруг оси, пока Иезекия как-то не застиг ее за этим занятием и не запретил впредь до него дотрагиваться. Вот тогда-то глобус и отправился в шкаф, на безопасное расстояние от ее «шаловливых рук».
Раздается вздох, стон. Дора зажмуривается, стараясь отвлечься, прислушивается к своему дыханию, считает обратно от ста до одного. Наконец, когда она понимает, что больше не выдержит, раздается глухой удар пустого стакана, упавшего на ковер. Дора открывает глаза. Иезекия вконец размяк и начал сползать со стула. Лотти дремлет, положив голову ему на грудь. Иезекия неверной рукой поднимает бокал.
– Вы не утомились, дядюшка? – тихо интересуется Дора. Он что-то бурчит, поворачивает голову в ее сторону и какое-то время глазеет на нее так, словно не понимает, кто это.
– С тобой всегда так трудно…
Его дыхание взъерошивает локоны Лотти.
– Трудно?
Он облизывает губы.
– Почему ты никогда меня не слушаешь? Тебе только и надо что слушать… – Тут Иезекия утыкается подбородком себе в грудь, и, к облегчению Доры, начинает храпеть.
Ну, наконец. Все готово.
Дора пошатываясь встает со стула. Она нетвердо стоит на ногах и, подавляя волну тошноты, вызванную только что увиденным, хватает почти опустошенную бутылку джина и осушает ее в четыре глотка.
У нее слезятся глаза. Она кашляет в кулак.
А теперь – за работу.
Дора смотрит на голову Лотти, покоящуюся на груди Иезекии, и думает, насколько низко свисает под рубашкой цепочка с ключом и, если она начнет ее вытягивать наружу, не разбудит ли это служанку? Спасибо Лотти – узел галстука распущен, поэтому Дора, жутко конфузясь, просовывает пальцы между шелком и потной кожей дядюшки. Ей приходится дотрагиваться до мясистых складок на его жирной шее, а наткнувшись на жесткие завитки волос, она зажмуривается от отвращения. Иезекия, не приходя в себя, поворачивает к ней лицо, и в какой-то мучительный момент Дора решает, что попалась, но потом снова продолжает шарить все ниже, пока ее ногти не натыкаются на твердые звенья цепочки. И она начинает тянуть цепочку вверх.
Цепочка движется медленно, но движется, и царапанье ее звеньев о волосатую кожу кажется Доре слишком громким. Лотти шевелится во сне и замирает. Уже полностью вытащив цепочку, Дора начинает мучительный процесс по передвижению ее вокруг дядиной шеи, покуда не зажимает в кулаке ключ. Это совсем простой ключ: небольшой, медный, покрытый от соприкосновения с потной грудью Иезекии пятнистой пленкой грязи. Дора аккуратно вешает цепочку на спинку стула, она раскачивается медленно и мерно, словно маятник.
