Ненависть.
До сих пор Дора ловила себя на мимолетно возникавшем у нее отвращении к дядюшке: отвращении за его откровенно презрительное отношение к репутации ее родителей, к славному имени Блейков. Но от фальшивок Иезекии лично ей никогда не было никакого вреда. За все двенадцать лет, что он торговал своим барахлом, не возникло ни единого скандала, так что она (Дора с ужасом отдает себе в этом отчет) со всем свыклась. Она думала, что у нее есть время. Но обнаружив, что Иезекия готов беззастенчиво рисковать не только своей шеей, но и ее собственной… Конечно, неопровержимых доказательств нет, но в свете недавних событий как можно сомневаться в его виновности? Вот почему Иезекию совершенно не заботит ни чистоплотность, ни репутация магазина, ни то наследие, которое оставил после себя Элайджа Блейк, его родной брат, ибо его по-настоящему не волнуют традиции торговли древностями. И теперь Дора буквально преисполнена ненавистью – она гложет ее душу, как жирный шевелящийся червь, питающийся отвращением, которое Дора так долго таила в себе.
Но Дора сумела направить свою ненависть в нужное русло. Во время уединений Иезекии – пока из подвала доносился злобный топот его ног – она проводила долгие часы за прилавком, рисуя с удвоенной страстью. Лишь семеро посетителей за все эти дни прерывали ее работу: четверо просто заходили поглазеть на диковинки в зале, а трое купили вазу эпохи Мин (одно из недавних приобретений Иезекии), африканскую деревянную фигурку (вырезанную детфордским плотником) да пару шляпных заколок, которых даже Дора раньше не видела. Возможно, их выудили из пыльной корзины с хламом, придвинутой к задней стене.
За это время Дора сделала эскизы пяти новых изделий: трех колье, браслета и пары серег. Больше, решила Дора, и не нужно. На сей раз она не будет долго корпеть над образцами, ведь вероятность того, что мистер Клементс опять отвергнет ее украшения, увы, высока. Отныне Дора решила быть придирчивой и рисовать образцы изделий в ограниченном количестве, но по точности деталей они будут превосходить все, что она делала прежде. Сидя за прилавком, она сосредоточена на окончательных деталях эскиза короткого колье из литого золота, вдохновленного одним из декоративных орнаментов пифоса. Дора наклоняет кончик карандаша под острым углом, чтобы добиться нужного нажима для последнего штриха.
Снизу доносится вопль отчаяния, а потом – глухой звук удара.
Дора задумчиво играет карандашом. Да, мистер Лоуренс – вернее, Эдвард, как он попросил его называть, – аккуратно укладывает все предметы в ящиках на прежнее место, – но вдруг дядюшка заметит, что в подвале кто-то побывал? Впрочем, Иезекия пока что ни слова ей не сказал. Единственные звуки, которые она от него слышала, – это возгласы разочарования и бессловесные стоны боли.
Уже больше недели прошло с того дня, как Дора пригласила Эдварда ознакомиться с содержимым подвала, и за это время состояние ушибленной ноги ее дяди, похоже, лишь ухудшилось. Теперь он передвигается, сильно хромая, а предложение Доры ходить с палкой встретило его гневную отповедь. Дядино отношение к ней, и прежде не слишком любезное, низвелось до мрачной враждебности, которую ничто не может сгладить. Даже Лотти вынуждена сносить его гневные вспышки. Накануне вечером Дора слышала, как в спальне Иезекии шел разговор на повышенных тонах. Потом раздался звон стекла. И рыдания Лотти.
Дора знает, что ей впору обеспокоиться. Знает, что надо бы позвать лекаря, потому как легкий смрад гнойника уже разносится в воздухе, стоит Иезекии проковылять мимо нее.
И тем не менее.
Пусть он страдает, шепчет мерзкий голосишко ей на ухо. Он сам в этом виноват, уверяет голосок.
Ладони Доры сжимаются в кулаки. Жирный червь ненависти извивается и пожирает ее душу. Снова крик из подвала. И еще один глухой удар, как будто он в отчаянии швырнул что-то тяжелое на пол.
Почему же Иезекия так много времени проводит в подвале? И почему он каждый раз выходит оттуда с еще более сокрушенным лицом, чем накануне? Что же, гадает она, заставляет Иезекию так нервничать? Неужели все дело в пифосе? И – наверное, уже в сотый раз она спрашивает себя – отчего же дядюшка так и не продал его? Ведь нет сомнений в том, что его жуликоватые покупатели передерутся за обладание предметом столь неописуемой ценности.
– О, папенька, о, маменька, – шепчет Дора. Она кладет локти на прилавок, упирается подбородком в ладонь и обводит угрюмым взором торговый зал, останавливаясь на покрытых изморосью окнах. – Что же мне делать?
Дора представляет себе родителей такими, какими они были в пору процветания магазина. Перед ее мысленным взором возникает папенька, раскладывающий античные изделия – недавние приобретения из Венеции и Рима, Неаполя и Афин – в витрине, так чтобы спешащие мимо пешеходы сразу замечали великолепную коллекцию древностей и останавливались полюбоваться ими. Она видит маменьку, рисующую зазывные объявления, которые привлекут внимание будущих покупателей и заставят их переступить порог магазина; во время работы маменька мягким, но звонким голосом напевает себе под нос греческую песенку. А что там были за слова, в той песенке? Дора пытается их вспомнить, но память ее подводит. Этих осколков разбитого зеркала больше нет.
Сидящий наверху Гермес нервно клекочет, и Дора разворачивается к нему.
– Ну что, милый мой, знаешь, что я сейчас сделаю? – Сорока смотрит на нее немигающими черными глазками. – Нет? Очень жаль. – Она берет свой рисунок и показывает его птице. – Что скажешь на это? Тебе нравится?
На сей раз Гермес склоняет голову, и Дора улыбается. Ей самой эскиз очень нравится, она бы с удовольствием носила такое украшение. Но захочет ли его купить светская дама?
Это колье пришлось бы впору женщине с довольно широкой шеей – оно село бы как раз над ключицами. Для каймы Дора выбрала орнамент с павлинами, как на пифосе, но дополнила его узорами в своем стиле. Основа – из восемнадцатикаратного золота, каждое павлинье перо будет покрыто лазоревой эмалью и отделено друг от дружки квадратными камушками бирюзы, к которым будут крепиться украшенные камеями черные гагаты, соединенные тончайшими золотыми цепочками. На рельефных камеях символически изображены дарованные Пандоре таланты к разным искусствам и ремеслам: это и живопись, и шитье, и ткачество, и музыка, и садоводство, и целительство. Составные элементы украшения повторяются, плавно соединяясь друг с другом – за исключением самих камей, – и Дора изобразила колье так, словно оно опоясывало шею, выписав все его тончайшие детали. У нее получилось восемь отдельных эскизов одного колье – и это действительно впечатляющее предложение, которое мистер Клементс, безусловно, не сможет отвергнуть.
У Доры опускаются уголки рта, когда она вспоминает предложение Эдварда. Она опасается, что он напрасно теряет здесь время, описывая содержимое ящиков в тщетной надежде, что все было приобретено законным образом. Эдвард же не знает ее дядюшку, не знает, на что тот способен, а без содействия тех трех братьев – и без конфликта с самим Иезекией – нет способа это доказать. Но ей нравится общество Эдварда. Ведь Доре было бы так одиноко сидеть в подвале и рисовать пифос, когда рядом ни души. Но вдруг он не сможет опубликовать свой доклад, вдруг ей опять не удастся убедить мистера Клементса?..
