– Конечно, всерьез. Мистер Кумб, вы не высадите нас у Пиккадилли?
– Как хотите, – фыркает здоровяк, щелкая поводьями по бокам лошади. – Мне-то какая разница.
Когда повозка с громыханием отъезжает от особняка по дугообразной дорожке, Эдвард оглаживает свой манжет.
– Я вовсе не робкий, – бурчит он.
Это не просто ворчливое замечание. В его голосе звучит обида и желание оправдаться. Дора тянется к нему и ласково сжимает его руку.
– Я знаю, Эдвард, – тихо говорит она.
Он отворачивается. Но руку не отдергивает.
Глава 28
Иезекия обеими руками прижимает стакан джина к своей мясистой груди. Ему нравится отупение, которое дарит алкоголь, нравится, как сознание мутится и погружается в дремотное состояние, как расплываются предметы перед глазами, когда он поворачивает голову. Вот как сейчас. Он делает большой глоток и снова прижимается головой к изголовью кровати, с удовольствием ощущая умиротворяющую твердость резной дубовой доски.
Рядом с ним на кровати сидит Лотти и выжимает прополосканную в тазу тряпицу. Сначала тряпица была белая. А теперь она вся в желтых пятнах с зелено-розовыми потеками, и на поверхности мутной воды (Иезекия старается туда не глядеть) плавают подозрительные сгустки. Просто мыльная пена, уверяет он себя. Ничего страшного.
Это не попытка отрицать очевидное. Не совсем. Он понимает: с ним что-то не так. Но выразить это словами… Увольте, он не желает этого делать. Если сказать, что он болен, если признаться в опасении, что его ногу поразила гангрена, тогда это может оказаться правдой, а он не намерен озвучивать столь ужасную правду. Пока нет.
Когда Лотти накладывает тряпицу поверх раны, он злобно шипит и судорожно сгребает влажную мятую простыню в кулак. Лотти досадливо ахает, усаживается на кровати поудобнее. Иезекия смотрит на ее распухшую губу и снова отворачивается. Он не хотел ее ударить, но он был так зол, и все вышло как-то само собой. Иезекия не испытывал такой злости с тех самых пор, как…
С тех самых пор.
В его памяти вдруг возникает лицо Кумба. Между совпадением и судьбой – тонкая грань. Может, и есть толика истины в словах этого болвана? И ваза проклята? Не потому ли у него такая реакция?
Глупец!
Иезекия гонит прочь воспоминания и вертится на кровати. Кровать скрипит под его тяжестью, а Лотти отодвигается от него и складывает влажную тряпицу несколько раз.
– Как там братья Кумбы? – интересуется Иезекия, покуда экономка обтирает сложенной тряпицей воспаленную кожу его бедра. Он старается унять невольную дрожь в ноге. Заметив это, Лотти прикладывает тряпицу бережнее.
– Лучше им не становится, но и хуже не стало.
– Мэттью тебе помогает?
– Он помогает поворачивать Сэма, чтобы я могла его помыть. И уговаривает Чарли поесть. А больше он ничего делать не может.
– Как его рана?
Лотти не сразу отвечает.
– Запястье у Мэттью выглядит куда хуже вашего.
И она тычет пальцем в расползающийся нарыв на бедре Иезекии: этой зловонной раны там быть не должно, разве что легкая царапина. Царапина, которой давно пора затянуться.
– Что-то кожа чернеет. Боюсь…
Она не говорит этого вслух, но думает, что кожа на его бедре, как и кожа на руке Кумба, вскоре начнет отмирать. Иезекия отпивает еще глоток джина.
– Я рада, – наконец произносит Лотти немного более оживленным голосом, – что мне больше нет нужды туда ходить. Вы же отдали Мэттью его деньги, так что теперь он может сам позвать лекаря. Вчера он был в полном отчаянии. Все говорил, как ему хочется усложнить вам жизнь. А ведь он может.
Иезекия крякает. Этими мыслями он тоже не собирается забивать себе голову.
Деньги, полученные им от леди Латимер, с лихвой оплатили услуги Кумба – этот олух больше не должен ему докучать! – но делу этим никак не поможешь. Покупатели вопреки его хвастливому заявлению вовсе не выстраиваются к нему в очередь. Иезекия хотел – прежде чем вместе со своим компаньоном выставить все в открытую продажу – получить вначале свой куш, обеспечить себе будущее, упрочить положение.
Мысль о том, что эта ваза болтается сейчас где-то вне поля зрения, его сильно беспокоит. А вдруг ее кто-нибудь узнает? Но, успокаивает он себя, кто? Все, кто смог бы ее узнать и кому известна ее истинная ценность, либо давно умерли, либо находятся очень далеко от Лондона. Ну и, разумеется, нет ни единого шанса, что кто-либо из гостей Латимер сможет ее откупорить и найти там то, что он отчаянно искал все эти долгие годы. Не Дора же…
Он думает о племяннице, думает о том, в чем она не желает ему признаваться, ведь Дора, конечно же, может знать…
– Она, должно быть, ее припрятала, – бормочет он.
Лотти замирает с влажной тряпицей в руке.
– Что припрятала?
Он даже не понял, что разговаривает вслух. Иезекия смотрит на Лотти помутневшими от джина глазами.
– То, что было в вазе. А это там было. Я точно знаю.
– Что, Иезекия?
Он переводит дыхание. Он же не все открыл Лотти, лишь то, что ей нужно знать. Это слишком опасно. Слишком…
– Проклятая девчонка ее забрала. Она прячет ее от меня. Но почему она ничего не предпринимает?
Он силится повернуться на бок. Вода из опрокинутого таза выливается Лотти на юбки. Иезекия прижимает кулак к одному глазу, стакан с джином к другому.
– Должно быть, она выжидает, – стонет он. – Она злоумышляет против меня. Я знаю. И еще втянула этого парня. Она все ему разболтала, и он наверняка ей помогает. Все ему выболтала!
Как она посмела? Да как она только посмела!
– После всего что я для нее делал все эти годы. Я дал ей кров. Я потакал всем ее капризам! Не я ли подготовил для нее место, когда придет время все распродать?
– Какое место?
Иезекия осекается, прикусывает язык. Он подносит дрожащей рукой стакан ко рту и делает глоток.
– Я же мог ее там бросить, Лотти. Я мог бы убедиться, что…
– Тише!
Он чувствует, как Лотти поднялась с кровати. Стакан исчезает из его рук, раздается звяканье графина, бульканье льющейся жидкости. Стакан возвращается к нему в руку, край прижимается к его губам.
Он пьет. Пьет.
Лотти затягивает песню. Через мгновение она снова обтирает тряпицей гноящуюся рану и водит ладонью вверх и вниз по его ноге.
Он закрывает глаза, слушая ее тихий сипловатый голос.
Джин помогает притупить боль. Боль телесную и душевную. Ее прикосновения ему приятны, как щекотка. Он чувствует, как сладостная дрожь пробегает по его чреслам. Лотти мурлычет:
