Королевства объяты кромешною тьмой.
Пусть над ними рассвет воссияет —
От восточных брегов и до западных
Утро пусть ночь прогоняет.
Лотти умолкает. Иезекия открывает глаза. Она рассматривает гнойник на его бедре.
– Похоже, немного подсыхает.
Она снова проводит тряпицей по гнойнику – легко, словно облачком. У него перехватывает дыхание. Укол боли. Краткий миг наслаждения.
Лотти вздыхает. Бросает тряпицу в таз. Тряпица всплывает, точно дохлая рыбина, а потом исчезает в мутной воде.
– Прошу вас, – шепчет она, – позвольте мне вызвать лекаря. Я бы хотела вам помочь, но я не могу, не могу!
В ее словах сквозит тревога, даже отчаяние, и в этот самый момент Иезекия принимает решение.
– Давай-ка! – Он берет ее руку и направляет вверх, сжимая крепче, когда Лотти пытается высвободиться.
– Нет, нет… Я…
– Ты же этому обучена! – шепчет Иезекия. – Ты же знаешь, какое удовольствие мне доставляешь. – Свободной рукой он демонстративно сбрасывает с себя простыню. – Это отвлечет меня от боли.
Она все еще терзается сомнениями. Медленно он прижимает палец к рваной ранке на ее нижней губе и надавливает.
– Запомни, Лотти, я взял тебя сюда не бездельничать.
Иезекия наблюдает, как она меняется в лице. С торжествующим видом он кладет ее руку на свой отвердевший жезл и стонет, сжимая стакан с джином.
Глава 29
Корнелиус не терпит опозданий, он буквально одержим пунктуальностью, поэтому Эдвард надеется, что Дора не заставит их ждать. Это же делается ради нее, а не ради него, мрачно думает он, глядя на Корнелиуса, откинувшегося на мягкие подушки кареты.
Его смуглый друг сидит со скучающим видом, вертя в длинных тонких пальцах небольшую курительную трубку. Дымок от трубки вьется вверх и растворяется в воздухе над крышей кареты. Но на самом деле Корнелиус – Эдвард это точно знает – отнюдь не скучает. Он напряжен, он готов к любой неожиданности. Хотя и привычный к светской жизни, Корнелиус не жалует людных собраний. Эдвард мог бы удивиться, зачем Корнелиус настоял, чтобы они взяли его с собой, если бы заранее не знал ответ: другу очень нравится роль, скажем так, наставника.
Эдвард искренне надеялся, что его друг переменит свое отношение к Доре, как только познакомится с ней лично. Рассчитывал, что Корнелиус увидит в ней ту, кого видит в ней Эдвард – честную, достойную молодую женщину, такую же мечтательницу, как и он сам, и заслуживающую куда большего, чем она имеет, – но друг ничуть не изменил своего первоначального мнения. Корнелиус твердо решил, что Дора ему не по душе. Почему – этого Эдвард понять не может.
Он уже сожалеет, что рассказал Корнелиусу о просьбе Доры сопровождать ее, как и сожалеет о мимоходом сделанном признании, что купил ей новое платье.
– Что ты сделал? – возмутился Корнелиус, наморщив длинный нос и шумно сопя от возмущения.
– Я дал ей денег на покупку платья. Не было времени заказывать у портнихи. После того как мы доставили пифос, мы отправились в лавку старьевщика и купили там подходящий наряд. Там же ей подогнали его к фигуре… Дора была в восторге, – закончил Эдвард, словно оправдываясь.
– Деньги, что я даю, предназначаются только тебе, для твоих удовольствий, а не чужих. И уж, конечно, не для нее!
– Но покупка платья Доре доставляет мне удовольствие! – парировал Эдвард, в смятении глядя на Корнелиуса. – На что мне еще тратить деньги? Ты обеспечиваешь меня всем необходимым! – напомнил он другу, и от этих слов у Эдварда защемило в груди, потому что в тот самый момент он осознал – здесь не могло быть ни грана сомнения, – что находится на содержании.
Почему же эта мысль не приходила Эдварду в голову раньше? Почему он никогда не признавал того факта, что деньги, которые он зарабатывает в переплетной мастерской, выплачиваются ему в виде жалованья из кошелька Эшмолов, что из этих самых денег он оплачивает свое жилье, пропитание, одежду? Подаяния, которые Корнелиус, по своему настоянию, регулярно, как само собой разумеющееся, совал ему в карманы пальто, были щедротами, от которых его друг не позволял ему отказываться. Кроме того, Корнелиус постоянно снабжал его бумагой, перьями, чернилами – всем тем, что Эдвард принимал с благодарностью и до сих пор бездумно. Разумеется, Эдвард всегда был – и всегда будет – благодарен Корнелиусу. Но с каких пор благодарность стала равносильна заточению в клетке?
От этой мысли Эдвард задохнулся, похолодел и, не в силах сдержаться, резко бросил:
– Благодеяние, Корнелиус. Я сделал это ради благодеяния.
– Ты сделал это из чувства вины. И не делай вид, будто это не так.
– Нет! – возражает Эдвард, хоть и чувствует, что в словах друга есть доля правды. – Только ради благодеяния. Ровно то же самое ты делаешь для меня каждый день! – И только после эти слов Корнелиус умолкает, нервно подергивая желваками.
– Думаю, я должен пойти на суаре леди Латимер, – наконец произносит он, аккуратно подбирая слова. – Мне не составит труда получить у нее приглашение. К тому же ты раньше не бывал на подобных мероприятиях. Я могу быть тебе полезен.
Столь резкая перемена в его настроении ошарашила Эдварда. Какое-то время они молча взирают друг на друга поверх тигровой шкуры на полу, и Эдвард понимает, что спорить тут бесполезно: коль скоро Корнелиус что-то решил, никакой возможности переубедить его не существует – ни единого шанса на свете!
Они едут по Флит-стрит. За стенками кареты Эдвард слышит нестройный гомон лондонского люда: веселые крики вперемешку со взрывами пьяного хохота несутся из дверей пивных и разбитых окон под пиликанье разухабистой скрипочки. Но за этой какофонией он различает другой, не слишком-то приятный звук, похожий на шелестящий шепот осенней листвы, звук, который так легко пропустить мимо ушей, но который Эдварду хорошо знаком, поэтому он сразу его распознает.
Он выглядывает из окошка и ищет глазами источник звука. Ему хватает мгновения, чтобы расслышать его в многоголосье толпы, и вот он уже видит плачущего ребенка с голыми ножками и пустыми глазами. Детский плач звучит в его ушах, как щемящее душу церковное песнопение. Этот звук пробуждает в Эдварде ощущение одиночества и страдания, и он чувствует, как к горлу подступает комок, грозящий его удушить. Но громыхающие по ухабистой мостовой колеса кареты крутятся без остановки, плачущий ребенок остается далеко позади, а Эдвард глубоко вздыхает, слыша, как детский плач медленно растворяется в воздухе.
Сегодня вечером он не будет думать о таких вещах. Он отодвинет эти мрачные мысли в дальние закоулки памяти. Сегодня он будет думать только о Доре и о предстоящей встрече с Уильямом Гамильтоном. Думай о будущем, приказывает себе Эдвард. Думай лишь о том, что тебе предстоит.
Сидящий напротив него Корнелиус попыхивает трубкой. Эдвард наклоняется к нему.
