– Вы куда? – кричит она, взбегая следом за ним.
– В ее комнату! Она там прячет записку! Она все знает. А стало быть, и он знает! Я должен заполучить ее раньше, чем Кумб до нее доберется!
– Иезекия, не надо!
Но, доковыляв до первой лестничной площадки, он преодолевает вторую и вскоре уже стоит перед чердаком Доры, дергая дверь с такой силой, что дерево расщепляется у петлей.
В опрятной комнатушке все прибрано – даже не скажешь, что это сумрачный чердак. Сорока – мерзопакостная поганая птица – при виде Иезекии громко верещит, но он не обращает внимания на ее обиженный стрекот.
Он направляется прямиком к гардеробу и начинает вываливать его содержимое на пол. Ничего. Дальше комод. Он выдвигает каждый ящик, роется в одежде и тоже бросает все на пол. Ничего.
Где еще искать?
Застыв в дверях, Лотти наблюдает за ним.
– Иезекия…
– Бога ради, женщина. Оставь меня в покое! Проваливай! Пошла прочь!
Лотти не сводит с него глаз. Потом со смиренным вздохом, который безмерно его раздражает, исчезает, и он ждет, когда на лестнице стихнут ее тяжелые шаги, после чего возобновляет поиски.
Хромая, Иезекия приближается к кровати, опускается на колени. Под кроватью – матерчатый саквояж. Он тянется к нему и замирает, когда его палец нащупывает вышитую толстыми нитками букву Х. Иезекия вспоминает, что он купил этот саквояж для Хелен, и в гневе раскрывает его, раздирая ткань. Ничего. Ничего!
Сорока клекочет.
– Заткнись! – визжит он. – Заткнись!
Где еще? Где еще она может ее прятать? Он замечает небольшой письменный стол и радостно улыбается. Ну, конечно!
Он выдвигает ящик, его губы кривятся в усмешке. Какое-то барахло. Стекло, проволока, куски кожи и кружев. Он сжимает в пальцах бисерину. Не так давно у него пропал браслет, инкрустированный фальшивыми нефритовыми бусинами. Он накажет ее и за это воровство!
Иезекия копается в ворохе бесполезного хлама. Ничего! Но только он собирается отвернуться, как вдруг замечает знакомый мешочек.
Его мешочек с монетами! Она его стащила! Он хватает мешочек и раскрывает. Денег нет. Записки тоже нет. Вместо этого небольшая трутница. А внутри…
– Ах ты, маленькая хитрая дрянь!
Коробочка заполнена воском – восковая форма, прищурившись, понимает он, – а в ней лежит маленький металлический ключ.
Иезекия тянется к цепочке на шее, выуживает ее из-под рубашки и, приложив оба ключа друг к другу, внимательно рассматривает их со всех сторон.
Одинаковые. Но ее ключ поновее, медь еще не потускнела от времени. Но вот бороздки…
Он вспоминает ночь, когда она опоила его джином.
Так! Вот как все было.
Он выпускает цепочку из пальцев. Ключ отскакивает от его пухлой груди.
Потом бросает коробочку, и ключ-дубликат с глухим звяканьем падает на пол. Иезекия разворачивается на здоровой ноге, бешеными глазами оглядывая комнатушку.
Так где же она? Где записка?
Неужели он ошибся? Но как он мог! Может быть, Дора носит записку с собой? Может быть, она прямо сейчас показывает ее Гамильтону, может быть…
Сорока, которую истеричные вопли Иезекии заставили на какое-то время умолкнуть, издает истошный протяжный крик, и тот подпрыгивает от неожиданности. Птица наблюдает за ним из клетки, и ее маленький черный глаз смотрит укоряюще, осуждающе. Птица склоняет голову. Иезекия решительно сжимает челюсти.
– Ну, вот что…
Когда Иезекия приближается к клетке, птица начинает злобно шипеть.
Глава 35
– О, дорогая моя!
Леди Гамильтон обхватывает рукой плечо Доры, но та даже не замечает этого доброго жеста.
Как такое возможно? Каким образом дядя приобрел пифос, как он мог узнать?
Доре в ладонь вкладывают стакан воды и заставляют выпить.
– Простите меня, – шепчет Дора, осушив стакан. Она смотрит на сэра Уильяма, на Эдварда: оба с беспокойством глядят на нее. – Прошу вас, продолжайте! Я должна это услышать. Мне нужно знать все.
– Дора, – сэр Уильям весьма встревожен. – Речь идет об очень неприятном деле. Если б я мог, то предпочел бы оградить тебя от этого.
– Рассказывайте! – Дора сознает, что говорит с ним неуместно строгим, не терпящим возражений тоном. Но она не может остановиться, особенно теперь, когда она в шаге от истины. – Прошу вас!
Лели Гамильтон садится рядом с ней на стул. Сэр Уильям нервно откашливается.
– После смерти твоих родителей я несколько лет следил за раскопками. Видишь ли, я купил там землю и нанял надсмотрщиков, чтобы они сообщали мне обо всех изменениях.
– Что вы имеете в виду под изменениями? – встревает мистер Эшмол.
Пауза.
– Я не смогу рассказать остальное, если вы предварительно не узнаете историю Хелен и Элайджи Блейков целиком. Дора, если ты не против…
Она колеблется. Эдвард наклоняется к ней.
– Если вы опасаетесь, что не сможете…
Он глядит на нее с таким нежным участием, что Доре приходится собрать всю свою волю в кулак, чтобы не расплакаться.
– Нет. Я попытаюсь объяснить, если сумею. Я ведь была ребенком, поймите. Мои воспоминания в лучшем случае скрыты туманом.
Она вздыхает.
– Я выросла, фактически не имея отчего дома. Был, конечно, магазин, который мои родители часто оставляли под присмотром дяди, и я проводила там многие месяцы в ожидании их возвращения. Но они никогда не оставались надолго на одном месте. Они всю жизнь изучали Средиземноморье, и я сопровождала их во всех поездках туда. Моя мать была увлечена историей культуры своей родины. Она рассказывала мне греческие мифы, рисовала их сюжеты и героев на клочках бумаги, которые рассовывала по карманам. Это она научила меня рисовать. – Дора печально улыбается. – И во время нашей поездки в Неаполь мы встретили сэра Уильяма.
– Я был поражен мастерством Хелен, – вмешивается сэр Уильям. – Я просил Иоганна Тишбейна зарисовывать найденные мной артефакты, но, когда он был занят, я нанимал вместо него Хелен.
– Погодите! – восклицает леди Гамильтон. – Кажется, я помню… Как-то летом к тебе приехали гости, Уильям, и с ними была маленькая девочка. Мисс Блейк, это были вы?
– Это была она, дорогая, – подтверждает сэр Уильям, – но пожалуйста, Дора, продолжай! Итак, Неаполь…
Дора собирается с духом.
– Мне кажется, вы сможете изложить эту часть лучше, чем я.
– Хорошо. – Хозяин стола делает глоток из бокала и снова наполняет его вином. – Помню, мы обедали на балконе, выходившем на залив. – Он бросает взгляд на Дору. – А ты сидела у мамы на коленях.
