Корнелиус складывает руки на груди.
– Вот видите! Я же говорил!
Но Дора не обращает внимания на его слова.
– Что именно? – настаивает она, и Эдвард видит, что Дора с таким усилием сдерживает себя, что еще чуть-чуть – и это ее сломит.
Служанка делает судорожный вдох.
– Он говорил, что внутри вазы спрятана записка. Записка, оставленная вашими родителями, о сокровище, которое они спрятали в доме. В записке вроде бы говорится, как его можно найти.
– Господи! – Эдвард шумно выдыхает.
Дора стоит не шелохнувшись, побледнев как полотно. И тихим голосом, таким тихим, что им приходится напрячь слух, будто бы они подслушивают за дверью, произносит:
– И он нашел ее? В клетке Гермеса?
Лотти кивает.
– Но как?
Она недоуменно морщит лоб. Но тут вмешивается Корнелиус.
– А где сейчас записка?
Лотти переводит взгляд на него.
– Я не знаю. Правда! Клянусь, я не знаю.
Дора молчит. Ее молчание тянется мучительно долго. Эдвард видит, как у нее на шее пульсирует жилка. Ему хочется сжать ее руку, но он догадывается, что Дора ему этого не позволит, и Эдварду остается лишь наблюдать, как девушка переводит взгляд на него, на Корнелиуса, а потом снова на Лотти.
– Почему вы мне все это рассказываете? Почему вы нам помогаете?
Служанка качает головой, ее разбитая губа дрожит.
– Мне нет оправдания за то, как дурно я с вами обходилась. Я знала Иезекию задолго до того, как он познакомился с вашей матерью. Понимаете, я любила его. И когда я увидела, как он терзался из-за Хелен после того… Я ненавидела вас, потому что ненавидела ее. Но я была неправа, теперь-то я это понимаю.
Дора долго смотрит в пол, потом наконец со вздохом шепчет:
– Все в порядке, Лотти.
– Правда?
На Дору накатывает смертельная усталость.
– У нас много дел. Могу я попросить вас принести нам чаю?
Дора устраивается на полу перед пифосом и с таким рвением развязывает тесемку на альбоме, что Корнелиус и Эдвард озадачено переглядываются.
– Не хотите поговорить об этом? – пытается завязать беседу Корнелиус, но Дора обрывает его, резко мотнув головой.
– Нет, не хочу.
Эдвард хочет что-то добавить и открывает рот.
– Мне лучше сосредоточиться, если не возражаете, – продолжает Дора, занеся карандаш над чистым листом. Эдвард нехотя сжимает губы.
Она заговорит, когда будет готова. Попытки заставить ее поделиться с ними своими мыслями ни к чему не приведут, и Эдвард грустно наблюдает, как она водит грифелем по бумаге, понимая, чего ей стоит эта сосредоточенность. Ему самому слишком хорошо известно, как работой можно заглушить свою душевную боль.
Займи себя чем-нибудь – это не вызывает страданий. Будь чем-то занят – и у тебя не останется времени на раздумья о дурном.
Корнелиус начинает медленно обходить пифос по кругу и изумленно присвистывает.
– Да он и впрямь великолепен, а? Раньше, у леди Латимер, я его толком и не рассмотрел. – Когда его взгляд падает на альбом Доры, он останавливается и наклоняется над ее плечом, упершись ладонями в колени.
– А Эдвард был прав, – бормочет он. – Ваши рисунки весьма впечатляют! Вы необычайно одаренная художница, мисс Блейк.
– Благодарю вас, мистер Эшмол.
Эдвард с изумлением смотрит на Дору, замечает, как розовеют ее щеки и с каким восхищением Корнелиус глядит на ее эскиз: его красивое лицо буквально сияет.
От внимания Эдварда не ускользнуло, что отношение Корнелиуса к Доре очевидным образом переменилось. Он понимает, что у его друга не оставалось выбора, кроме как позволить Доре остаться у него в доме, ведь пригласи Эдвард ее в свою комнатушку, это вышло бы за рамки приличий. Конечно, после их размолвки подобное было бы немыслимо, но коль скоро Дора пребывает у Корнелиуса в доме, тот воздерживается от злобных нападок на нее, ведя себя с ней если не добродушно, то любезно, отчего Эдвард чувствует теперь уколы ревности.
А если между ними что-то произошло? От этой мысли он теряет душевный покой.
– Что изображает эта сценка? – спрашивает Корнелиус Дору, указывая на фрагмент пифоса, который она сейчас копирует, и у Эдварда замирает сердце.
По-прежнему сидя на полу, Дора меняет позу.
– Это Афина, одаряющая Пандору всеми теми талантами, которыми она, по мысли Зевса, должна обладать. Есть разные версии этого мифа – кто-то утверждает, что этими талантами Пандору наделила не одна, а разные богини. И боги. – Дора ерзает, потом досадливо вздыхает. Она ложится перед пифосом на пол, чтобы получше рассмотреть какие-то мелкие детали орнамента в самом низу. – Аполлон научил ее петь и играть на лире, Афина – ткать, Деметра – ухаживать за садом. Афродита, очевидно, научила ее танцевать, не сходя с места.
– Впечатляющее умение, должен заметить.
– Но едва ли доступное кому-либо, я бы сказ… – Дора осекается.
Корнелиус сдвигает брови.
– Что такое?
– Боже ты мой, – шепчет Дора. – Вы только взгляните сюда!
– Что там? – спрашивает Эдвард.
– Сами поглядите!
Эдвард ложится на пол рядом с ней и, прижимаясь грудью к холодным камням, пытается увидеть то, на что указывает пальцем Дора.
Вереница слов на греческом:
εδώ βρίσκεται η τύχη των κόσμων
Корнелиус присаживается рядом на корточки.
– И что тут сказано?
Дора, облизнув губы, читает: «dó vrísketai i týchi ton kósmon».
– Прошу прощения…
Пауза.
– Здесь покоится судьба миров.
В воздухе отчетливо слышится некая пульсация.
– Дора… – позабыв о ревности, шепчет Эдвард.
Корнелиус бормочет, удивленно глядя на друга:
– На греческой керамике никогда не делали надписей, не правда ли?
– Лишь в очень редких случаях, – не раздумывая, отвечает Эдвард, – и речь не шла о целых предложениях.
– О чем вы? – с сомнением спрашивает Дора.
Эдвард глубоко вздыхает. Неужели такое может быть?
– А вам не приходило в голову, что, возможно… – Он пытается подобрать нужные слова. Не важно, что говорил Гамильтон, это же неоспоримо.
