– Я всегда начинаю обход с одной галереи на третьем этаже, – сказала она. – Ты не против, если мы сначала пойдем туда?
– Вовсе нет, веди.
Они поднялись на лифте, и Би прошла через лабиринт галерей к той, о которой можно даже не узнать, если только не искать специально – или не забрести случайно. В углу, после залов с шедеврами модернизма, находилась единственная в музее галерея импрессионистов: драгоценные картины Сезанна, парочка работ Ренуара и даже Моне. Би подошла к своей любимой картине в зале – «Мост в Живерни на рассвете», Эшер последовал за ней.
– Послушай, – начал он, встав рядом, при этом их плечи слегка соприкасались, – я должен перед тобой извиниться.
Не отрывая взгляда от картины и изображая непринужденный вид, Би лишь вопросительно хмыкнула, будто вовсе не понимала, о чем речь. Эшер повернулся к ней лицом.
– Я сейчас что-то скажу не совсем в той форме, в какой хотелось бы, но, надеюсь, ты поймешь, почему я выразился именно так.
Би нахмурилась.
– В каком смысле?
– Б…, – выдохнул Эшер.
– Никакого мата! – строго вмешался продюсер.
– Ага, знаю, – отмахнулся Эшер и опять сосредоточился на Би. – Би, на той б… яхте мне казалось, что ты, б…, притворяешься с каждым мужчиной, которого, б…, встречаешь. Я только позже узнал, как хреново парни относились к тебе в тот б… день. Если бы я знал это тогда, я бы, б…, ни за что не стал бы предъявлять тебе б…претензий. Ты имеешь гребаное право на меня злиться, и я прошу прощения за свое хреновое поведение. Я был раздражен и комплексовал, и я, б…, отыгрался на тебе. Что было… сама понимаешь.
– Хреново? – с легкой улыбкой предположила Би.
Эшер кивнул.
– Совершенно верно, б…
– Эшер, ну хватит уже! – Продюсер протиснулся к ним мимо операторов и оборудования. – Ты же знаешь, мы не сможем показать эти кадры по телевизору. Придется переснять всю сцену с извинением.
– Боюсь, не выйдет. – Эшер упрямо скрестил руки на груди. – Весь смысл в том, чтобы Би поверила в искренность моего раскаяния. Если я дам вам материал для эфира, где буду выглядеть молодцом, как тогда Би поймет, ради кого я извиняюсь?
У Би буквально душа воспряла – впервые с начала шоу она наконец-то нашла способ понять, когда парень говорит ей правду. Лорен, несомненно, сумеет как-то использовать эти кадры, чтобы высмеять Эшера на экране, однако в конкретный момент Би это совершенно не заботило.
– Позволь спросить. – Она сделала к нему шаг. – Если ты почувствовал, что я не та, ради которой ты сюда пришел, почему тогда ты остался?
– Я пообещал приложить усилия.
Би улыбнулась.
– Забавно.
– Отчего же?
– Я дала такое же обещание. Два дня назад.
– И как, справляешься?
Би пристально на него посмотрела. Он стойко выдержал ее взгляд.
– Пока не знаю.
Эшер улыбнулся.
– Прозвучит избито, если я попрошу начать все сначала?
Би рассмеялась.
– Чудовищно избито.
– Значит, не стоит протягивать тебе руку и говорить: «Привет, я Эшер»?
– Только если хочешь, чтобы я выперла тебя из шоу прямо здесь и сейчас.
– О, теперь я знаю, где находится аварийный выход на случай неприятностей.
– Эй! – Би притворилась обиженной. – Хочешь глянуть на современное искусство?
Эшер кивнул, и, не говоря больше ни слова, они бок о бок спустились по широкой центральной лестнице музея.
Чем дольше они прогуливались по десяткам галерей, окруженные Ротко и Пикассо, тем больше Би наслаждалась обществом Эшера. Он внимательно слушал ее разглагольствования о том, как Пикассо использовал шляпы, чтобы добавить легкости портретам его депрессивной подруги, фотографа Доры Маар.
– Как же тогда узнать чью-то сущность? – спросил Эшер.
– То есть помимо шляп?
– Я серьезно. – Он подтолкнул ее локтем. – Расскажи что-то сокровенное.
Би открыла было рот, однако тут же закрыла, сердце бешено заколотилось.
– Все хорошо, – подбодрил ее Эшер. – Я внимательно слушаю.
– Я боюсь, что в конце шоу я все же останусь одна и те, кто поливал меня грязью, скажут: «Видите? Мы были правы насчет нее. Мы были правы во всем».
– И если ты по-настоящему не рискнешь, у тебя никогда не будет шанса выяснить, действительно ли они правы? – проницательно заметил Эшер.
– Хватит так делать, – смутилась Би.
– Как?
– Видеть сквозь мою маску самоуверенности.
– Мне нравится твоя маска самоуверенности. – Губы Эшера изогнулись в легкой улыбке. – Когда я смотрю на тебя, мне нравится все, что я вижу.
Едва они вышли из музея на прохладную весеннюю ночь, Би поняла, что не хочет уходить. Продюсеры дали им время еще на одну остановку, поэтому Би повела Эшера в пещерный павильон Резника, где проходила выставка самых нетривиальных и спорных экспонатов музея за последние шестьдесят лет.
– Удивительно похоже на горшок, который я когда-то сделал в летнем лагере, – сказал Эшер, указывая на пухлую коричневую скульптуру.
– Это печеный картофель Класа Ольденбурга.
– Надо было сказать руководителю, что и моя работа – печеная картошка.
– Ты занимался гончарным делом в летнем лагере?
– Удивлена, что я не играл в футбол? Я бы целыми днями сидел один на один с книгой, если бы мне позволили.
– Думаю, в детстве мы были очень похожи.
– Хорошо, что хотя бы один из нас вырос.
Эшер положил руку ей на плечо. После всех полуслучайных прикосновений теплая тяжесть его ладони казалась в каком-то роде значительной, что Би даже понравилось. Ей хотелось большего.
Из задней части павильона донеслись звуки джаза сороковых, и они побрели к источнику – скульптуре автомобиля «Додж купе» 1938 года в натуральную величину, стоящей на платформе с искусственным газоном, на котором валялись пустые пивные бутылки. Через открытую дверцу на заднем сиденье виднелись две фигуры – женщина, лежащая на спине, приподняв одно колено, и на ней мужчина, сделанный из ромбовидной сетки, поэтому совершенно прозрачный, за исключением белой руки, лежащей между бедер женщины. Музыка являлась частью экспозиции, саундтреком любовных игр пары.
Би прочитала описание, прикрепленное рядом со скульптурой, и объяснила Эшеру:
– Скульптуру поставили в шестидесятых. Окружной совет попечителей назвал ее порнографией и требовал ее убрать, а музей отказывался, и им пришлось закрывать дверцу машины каждый раз, когда рядом появлялись дети.
Эшер глянул на нее и улыбнулся.
