– Прежде всего я должен прояснить вот что: я не верю ни во что. Я не ищу своему неверию названия, но, наверное, будет правильно называть меня атеистом. Я никогда ни на йоту не верил в рай или ад, да и не задумывался о них. По моему мнению, все мы – черви, копошащиеся в грязи, но так вышло, что мне жаль других червей, гибнущих под колесами. И так вышло, что я принадлежу к породе червей, копошащихся наиболее активно. К поэзии же у меня еще меньше почтения, чем к набожности. Я не похож на Эйша, который всей душой предан криминологии, но вместе с тем всесторонне образован. Я ничего не знаю о культуре, если это не культура бактерий. Иногда мне думается, что мистер Эйш – в той же мере искусствовед, как и мистер Пейнтер, только он наблюдает своих персонажей – скорее злодеев, нежели героев – в реальной жизни. Но я – человек очень приземленный, и поле моего боя – простые научные факты. Здесь, в деревне, я нашел факт: лихорадка. Я не мог четко диагностировать, что это за лихорадка; на этом участке побережья она широко распространена; ее главные симптомы – горячечный бред и нервные расстройства. Я старательно изучил ее, описал как положено, связался с другими исследователями, посоветовался с ними и почитал их наработки. Но ни у кого не было даже толковой гипотезы, что бы это могло быть, если не считать тупоголовой черни, утверждавшей, будто павлиньи деревья каким-то невообразимым образом ядовиты. Так вот: павлиньи деревья действительно ядовиты. Они и в самом деле вызывали лихорадку. Я установил это самым простым и самым времязатратным методом: сопоставил во всех деталях течение болезни множества больных. Совпадений оказалось поразительно много. В конечном итоге я сделал свое открытие так же, как Гарвей открыл кровообращение. Всем до единого становилось хуже, если они бывали поблизости от деревьев. Те, кто поправлялся, представляли собой исключение, подтверждавшее правило: это были весьма крепкие, полные сил люди, такие как сквайр и его дочь. Иными словами, чернь оказалась права. Но если бы я просто сказал об этом, мне бы ответили: «Вы что, верите в сверхъестественное?» Собственно, вы все сказали бы именно это, что меня и возмущает. Думается мне, сотни людей оставили умирать, а их болезни не распознали именно из-за предубеждений против предубеждений, из-за этой глупой боязни суеверных страхов. Если сначала вам не показать свет за лесом фактов, вы вообще не отважитесь войти в лес. Если вам не пообещают заранее, что в конце будет то, что вы называете естественным объяснением и ваше драгоценное достоинство будет избавлено от чудес, вы откажетесь слушать даже самое начало истории. А представьте, что естественного объяснения нет! Или есть, но мы его не найдем! Представьте, что я понятия не имею, есть оно или нет! И что, черт возьми, мы должны делать в этом случае с неоспоримыми фактами? Мое собственное чутье заставляет меня думать, что объяснение существует, и если бы я продолжил исследования, то рано или поздно обнаружил бы, что имею дело с какой-нибудь чудовищной пародией на сенную лихорадку, вызываемую цветочной пыльцой. Но я так и не нашел объяснения. Лишь факты. И один из фактов гласил, что эти деревья, растущие на утесе, убивали людей направо и налево, как если бы это были не деревья, а злобные великаны, которые лупили их дубинами. Мне скажут, что я должен быть предоставить доказательства и развеять сомнения. Наверное, мне даже удалось бы наконец убедить научный мир в своей правоте, если бы на деревенское кладбище отправилось еще бесчисленное множество похоронных процессий. Но мне нужно было убедить не научный мир, а хозяина поместья. А это, да простит меня сквайр, совсем другое дело. Однажды я попробовал, но потерял терпение и наговорил, не отрицаю, ужасных вещей; причем предубеждения сквайра не только не развеялись, но пустили корни глубже, будто деревья. Непреодолимым препятствием на моем пути встало нелепое стечение обстоятельств, и оно одно превращало все мои научные изыскания в пустую болтовню. Это была популярная в здешних местах легенда. Сквайр, если бы существовала легенда о сенной лихорадке, вы бы не поверили в существование сенной лихорадки. Если бы о цветочной пыльце рассказывали сказки, вы бы заявили, что пыльцу выдумали досужие сплетники. Против меня было нечто куда более значительное и безнадежное, чем враждебность ученых мужей: поддержка людей невежественных. Моя правда была накрепко связана со сказкой, которую люди образованные решили считать абсолютной выдумкой. Я больше не пытался ничего объяснять; напротив, я извинился, напустил на себя вид человека, обретшего наконец здравый смысл, и наблюдал, что же будет дальше. И все это время в моей голове вызревал сложный, запутанный план. Я видел, что мисс Вейн настолько попала под влияние мистера Трегерна (тогда я еще не знал об их браке), что первый день ее вступления в права наследования будет последним днем ядовитых деревьев. Но она не могла ни унаследовать поместье, ни как-либо влиять на происходящее, пока сквайр жив. Из этого для человека, мыслящего логически, со всей очевидностью проистекает, что сквайр должен умереть. Однако я пытался быть не только логичным, но еще и человечным, и решил, что его смерть будет временной. Разумеется, реализация моего плана была бы невозможна без нескольких случайных совпадений, но я их отслеживал. Когда топор дровосека полетел в сторону деревьев, я уже знал, какая роль ему отведена в той истории, которую я собирался написать. Полагаю, дровосек удивится, как сходно мы думали и как я старался разрушить эти гибельные башни. Но когда сквайр внезапно отправился, как сказала бы половина округи, на верную смерть, я понял: вот он, мой шанс! Я пошел за ним следом и рассказал ему то, что он уже изложил вам. Не думаю, что он когда-либо простит меня, но все равно скажу, что невероятно восхищаюсь им за то, что другие называют безумием, а на самом деле это лишь любовь к доброй шутке. Нужно быть воистину великим человеком, чтобы провернуть такой масштабный розыгрыш. В нетерпении он так быстро спустился с дерева, на которое как раз залезал, что не успел достать шляпу, зацепившуюся за сук. Однако вскоре выяснилось, что я просчитался. Я полагал, что исчезновение сквайра примут за смерть, но Эйш пояснил, что без тела невозможно формально признать человека умершим. Боюсь, меня это слегка взбесило, но я быстро сконцентрировался на важном: нужно было сфабриковать тело. Врачу не так-то сложно достать скелет; собственно, он и был у меня, но мистер Пейнтер оказался слишком деятельным и опередил меня на день: я забросил кости в колодец уже после того, как мистер Пейнтер его обнаружил. Однако его рассказ помог мне еще с одной деталью: заметив, где в шляпе дыра, я провертел такую же на черепе. Причина создания других улик не столь очевидна. Возможно, не все присутствующие осознают, что я не дьявол в человеческом обличье. Я не мог придумать убийство, не беспокоясь о том, что убийцу станут искать, и решил, что коль скоро улики должны вести к кому-то, пусть лучше это буду я. Поэтому я не удивлен, что вас так озадачило, с какой, собственно, целью вокруг рукояти топора была обмотана тряпка. Никакой цели не было, кроме указания на человека, нацепившего ее. Поиски должны были привести ко мне, и когда это произошло, у меня сдали нервы, и я, боюсь, позволил себе некоторые вольности в отношении бороды и мольберта этого человека. Я был единственным, кто реально рисковал, и в то же время только я мог в последний момент предъявить сквайра и доказать, что никакого преступления не было. Такова, джентльмены, настоящая история о павлиньих деревьях, а этот голый утес, над которым ветер воет, будто над пустыней, – плод моих трудов, подобно тому как величественный собор является плодом труда множества людей, возводивших его. Не думаю, что нужно говорить что-то еще, но меня подмывает высказаться, так что я попробую. Что ж вы не могли поверить малым сим, которым теперь поверили так безоговорочно? Они тоже люди, и когда говорят, то имеют что-то в виду, и их отцы тоже не были полными идиотами. Когда садовник сказал вам о деревьях, вы обозвали его сумасшедшим, но разве он размечал ваш сад и ухаживал за ним как сумасшедший? Вы не поверили дровосеку, когда он говорил о деревьях, но поверили во всем остальном. Неужели вы никогда не задумывались, как бы простые люди делали свою работу, если бы были и в самом деле такими бестолковыми, какими вы их считаете? Но нет, вы уцепились за свой здравый смысл. А на деле то, что вы называете здравым смыслом, – это всего лишь убежденность в том, что если тысячи людей считают нечто правдой, значит, это ложь; и раз множество человеческих глаз видело что-то, значит, именно поэтому надо сделать вывод, что там ничего нет.
